Некрополь

части кончался игрою в карты: либо в 501 (говоря словами Державина, ,,по грошу в долг и

без отдачи"), либо в бридж. В последнем случае происходило, собственно, шлепанье

картами, потому что об игре Горький не имел и не мог иметь никакого понятия: он был

начисто лишен комбинаторских способностей и карточной памяти. Беря или чаще отдавая

тринадцатую взятку, он иногда угрюмо и робко спрашивая:

— Позвольте, а что были козыри?

Раздавался смех, на который он обижался и сердился. Сердился он и на то, что

всегда проигрывал, но может быть именно по этой причине бридж он любил всего

больше. Другое дело — партнеры его: они выискивали всяческие отговорки, чтобы не

играть. Пришлось, наконец, установить бриджевую повинность: играли по очереди.

Около полуночи он уходил к себе и либо писал, облачась в свой красный халат,

либо читал в постели, которая всегда у него была проста и опрятна как-то по

больничному. Спал он мало и за работою проводил в сутки часов десять, а то и больше.

Ленивых он не любил и имел на то право.

На своем веку он прочел колоссальное количество книг и запомнил все, что в них

было написано. Память у него была изумительная. Иногда по какому-нибудь вопросу он

начинал сыпать цитатами и статистическими данными. На вопрос, откуда он это знает,

вскидывал он плечами и удивлялся:

— Да как же не знать, помилуйте? Об этом была статья в "Вестнике Европы" за

1887 год, в октябрьской книжке.

Каждой научной статье он верил свято, зато к беллетристике относился с

недоверием и всех беллетристов подозревал в искажении действительности. Смотря на

литературу отчасти как на нечто вроде справочника по бытовым вопросам, приходил в

настоящую ярость, когда усматривал погрешность против бытовых фактов. Получив

трехтомный роман Наживина о Распутине, вооружился карандашом и засел за чтение. Я

над ним подтрунивал, но он честно трудился дня три. Наконец, объявил, что книга

мерзкая. В чем дело? Оказывается, у Наживина герои романа, живя в Нижнем Новгороде,

отправляются обедать на пароход, пришедший из Астрахани. Я сначала не понял, что его

возмутило, и сказал, что мне самому случалось обедать на волжских пароходах, стоящих у

пристани. — Да ведь это же перед рейсом, а не после рейса! — закричал он. — После

рейса буфет не работает! Такие вещи знать надо!

Он умер от воспаления легких. Несомненно, была связь между его последней

болезнью и туберкулезным процессом, который у него обнаружился в молодости. Но этот

процесс был залечен лет сорок тому назад, и если напоминал о себе кашлем, бронхитами и

плевритами, то все же не в такой степени, как об этом постоянно писали и как думала

публика. В общем он был бодр, крепок — недаром и прожил до шестидесяти восьми лет.

Легендою о своей тяжелой болезни он давно привык пользоваться всякий раз, как не

хотел куда-нибудь ехать или, наоборот, когда ему нужно было откуда-нибудь уехать. Под

предлогом внезапной болезни он уклонялся от участия в разных собраниях и от приема

неугодных посетителей. Но дома перед своими, он не любил говорить о болезни даже

тогда, когда она случалась действительно. Физическую боль он переносил с

замечательным мужеством. В Мариенбаде рвали ему зубы — он отказался от всякого

наркоза и ни разу не пожаловался. Однажды, еще в Петербурге, ехал он в переполненном

трамвае, стоя на нижней ступеньке. Вскочивший на полном ходу солдат со всего размаху

угодил ему подкованным каблуком на ногу и раздробил мизинец. Горький даже не

обратился к врачу, но после этого чуть ли не года три время от времени предавался

странному вечернему занятию: собственноручно вытаскивал из раны осколки костей.

***

Больше тридцати лет в русском обществе ходили слухи о роскошной жизни

Максима Горького. Не могу говорить о том времени, когда я его не знал, но решительно

заявляю, что в годы моей с ним близости ни о какой роскоши не могло быть речи. Все

россказни о виллах, принадлежавших Горькому, и о чуть ли не оргиях, там

происходивших, — ложь, для меня просто смешная, порожденная литературной завистью

и подхваченная политической враждой.

Обыватель не только охотно верил этой сплетне, но и ни за что не хотел с ней

расстаться. Живучесть ее была поразительна. Ее, можно сказать, бередили в себе и

лелеяли, как душевную рану, — ибо мысль о роскошном образе жизни Горького многих

оскорбляла. Фельетонисты возвращались к этой теме всякий раз, как Горький заставлял о

себе говорить. В 1927 - 28 гг. я несколько раз указывал покойному А. А. Яблоновскому,

что не надо писать о волшебной вилле на Капри, хотя бы потому, что Горький живет в

Сорренто, что уже пятнадцать лет нога его не ступала на каприйскую почву, что даже виза

в Италию дана ему под условием не жить на Капри. Яблоновский слушал, кивал головой и

вскоре опять принимался за старое, потому что не любил разрушать обывательские