Некрополь

Он любил всех людей творческого склада, всех, кто вносите или только мечтает

внести в мир нечто новое. Содержание и качество этой новизны имели в его глазах

значение второстепенное. Его воображение равно волновали и поэты, и ученые, и всякие

прожектеры, и изобретатели — вплоть до изобретателей перпетуум мобиле. Сюда же

примыкала его живая, как-то очень задорно и весело окрашенная любовь к людям,

нарушающим или стремящимся нарушить заведенный в мире порядок. Диапазон этой

любви, пожалуй, был еще шире: он простирался от мнимых нарушителей естественного

хода вещей, то есть от фокусников и шулеров — до глубочайших социальных

преобразователей. Я совсем не хочу сказать, что ярмарочный гаер и великий

революционер имели в его глазах одну цену. Но для меня несомненно, что, различно

относясь к ним умом, любил-то он и того, и другого одним и тем же участком своей души.

Недаром того же Сатина из "На дне", положительного героя и глашатая новой

общественной правды, он не задумался сделать по роду занятий именно шулером.

Ему нравились все, решительно все люди, вносящие в мир элемент бунта или хоть

озорства, — вплоть до маниаков - поджигателей, о которых он много писал и о которых

готов был рассказывать целыми часами. Он и сам был немножечко поджигатель. Ни разу

я не видал, чтобы, закуривая, он потушил спичку: он непременно бросал ее

непотушенной. Любимой и повседневной его привычкой было — после обеда или за

вечерним чаем, когда наберется в пепельнице довольно окурков, спичек, бумажек, —

незаметно подсунуть туда зажженную спичку. Сделав это, он старался отвлечь внимание

окружающих — а сам лукаво поглядывал через плечо на разгорающийся костер. Казалось,

эти "семейные пожарчики", как однажды я предложил их называть, имели для него какое-

то злое и радостное символическое значение. Он относился с большим почтением к

опытам по разложению атома; часто говорил о том, что если они удадутся, то, например,

из камня, подобранного на дороге, можно будет извлекать количество энергии,

достаточное для междупланетных сообщений. Но говорил он об этом как-то скучно,

хрестоматийно и как будто только для того, чтобы в конце прибавить, уже задорно и

весело, что "в один прекрасный день эти опыты, гм, да, понимаете, могут привести к

уничтожению нашей вселенной. Вот это будет пожарчик!" И он прищелкивал языком.

От поджигателей, через великолепных корсиканских бандитов, которых ему не

довелось знавать, его любовь спускалась к фальшивомонетчикам, которых так много в

Италии. Горький подробно о них рассказывал и некогда посетил какого - то ихнего

патриарха, жившего в Алессио. За фальшивомонетчиками шли авантюристы, мошенники

и воры всякого рода и калибра. Некоторые окружали его всю жизнь.

Их проделки бросавшие тень на него самого, он сносил с терпеливостью, которая

граничила с поощрением. Ни разу на моей памяти он не уличил ни одного и не выразил ни

малейшего неудовольствия. Некий Роде, бывший содержатель знаменитого кафешантана,

изобрел себе целую революционную биографию.

Однажды я сам слышал, как он с важностью говорил о своей " многолетней

революционной работе ". Горький души в нем не чаял и назначил его заведовать Домом

Ученых, через который шло продовольствие для петербургских ученых, писателей,

художников и артистов. Когда я случайно позволил себе назвать Дом Ученых Роде -

вспомогательным заведением, Горький дулся на меня несколько дней.

Мелкими жуликами и попрошайками он имел свойство обрастать при каждом

своем появлении на улице. В их ремесле ему нравилось сплетение правды и лжи, как в

ремесле фокусников. Он поддавался их штукам с видимым удовольствием и весь сиял,

когда гарсон или торговец какой - нибудь дрянью его обсчитывали.

В особенности ценил он при этом наглость — должно быть, видел в ней отсвет

бунтарства и озорства. Он и сам, в домашнем быту, не прочь был испробовать свои силы

на том же поприще. От нечего делать мы вздумали издавать "Соррентинскую правду" —

рукописный журнал, пародию на некоторые советские и эмигрантские журналы. (Вышло

номера три или четыре). Сотрудниками были Горький, Берберова и я. Ракицкий был

иллюстратором, Максим переписчиком. Максима же мы избрали и редактором — в виду

его крайней литературной некомпетентности. И вот — Горький всеми способами старался

его обмануть, подсовывая отрывки из старых своих вещей, выдавая их за неизданные. В

этом и заключалось для него главное удовольствие, тогда как Максим увлекался

изобличением его проделок. В виду его бессмысленных трат, домашние отнимали у него

все деньги, оставляя на карманные расходы какие-то гроши. Однажды он вбежал ко мне в