Немой Онегин. Части 18 - 23

Они сидят. Слова нейдут

Из уст Онегина. Угрюмый,

Неловкий, он едва-едва

Ей отвечает. Голова

Его полна упрямой думой.

Упрямо смотрит он...

Полетел, с трепетом входит... Он ведь, похоже, рассчитывал, что всё сразу и случится (иначе чего трепетал?). Но она ему в объятия не кинулась. Он надулся. Слова нейдут, потому что он не разговаривать приехал. Не верите? Если бегло читать — правда не видна. Но что значит голова его полна упрямой думой? Думой о чём? Упрямо смотрит он — пардон, куда? Лучше всяких слов порою взгляды говорят.

Однажды за обедом он сидел возле меня и, раскрасневшись, смотрел так ужасно на хорошенькую девочку

, что она, бедная, не знала, что делать, и готова была заплакать; мне стало её жалко, и я сказал Пушкину вполголоса: «Посмотрите, что вы делаете; вашими нескромными взглядами вы совершенно смутили бедное дитя».

Якушкин. Записки

Мы знаем этот мужской взгляд. Гумберт Гумберт так смотрел на Лолиту, раздевал глазами не до белья, не догола, а ещё глубже; не станем даже цитировать.

Набоков и Платонов — два гения русского языка — разные, как кружевной Фаберже и чугунный Сидур...

Мимо кузницы ступали точным маршем босые девочки; их ноги

были покрыты пухом юности. Одна пионерка выбежала из рядов в прилегающую к кузнице ржаную ниву и там сорвала растение. Во время своего действия маленькая женщина нагнулась, обнажив родинку на опухающем теле, и с легкостью неощутимой силы исчезла мимо, оставляя сожаление в двух зрителях —

Вощеве и калеке. Вощев поглядел на инвалида; у того надулось лицо безвыходной кровью, он простонал звук и пошевелил рукою в глубине кармана. Вощев наблюдал настроение могучего увечного, но был рад, что уроду империализма никогда не достанутся социалистические дети. Однако калека смотрел до конца пионерское

шествие, и Вощев побоялся за целость и непорочность маленьких людей.

— Ты бы глядел глазами куда-нибудь прочь, — сказал он инвалиду. — Ты бы лучше закурил!

Платонов. Котлован

Все грешны. У Моисея на скрижалях — «не прелюбодействуй». Это, положим, возможно. У Христа же в Нагорной проповеди — «не пожелай». А это как?

Онегин пишет Татьяне, что, глядя на неё, он пылает и «смиряет волнение в крови» — то есть смотрит с вожделением. Сообщает ей, что уже прелюбодействовал с нею в сердце своём. Уж Евангелие-то она знает.

Онегин почти немой. Но в письме... Письмо — не речь, не монолог. Письмо — диалог с идеальным собеседником, который всё понимает, слушает внимательно, не перебивает, говори хоть час.

Только кажется, будто письмо пишется в одиночестве; но в мыслях пишущего адресат как наяву — весь тут. В одиночестве молятся, но и молитва не монолог, а разговор с Богом, взывание к нему.

Монолог — это самоанализ, попытка понять, принять решение: быть или не быть. Что Гамлет, что Годунов — они в монологах ни от кого ничего не хотят.

Монолог — это размышление вслух наедине с собой. Если есть хоть один слушатель, пусть даже молчащий, то это речь, а не монолог. Это диалог, ибо молчащий кивает, морщится, улыбается, хмурится — то есть реагирует, пусть и без слов.

Речь — это способ чего-то добиться, в чём-то отказать, а очень часто — просто обмануть.

Монолог Онегина остался в главе «Путешествие Онегина». Она предшествовала финальной, и если бы Пушкин её не выбросил, то шокирующий контраст был бы очевиден. В «Путешествии»: Я молод, жизнь во мне крепка — я здоров. В письме: Я знаю, век уж мой измерен — я умираю.

У его письма есть откровенная цель. Чувство? Да, есть и чувство, конечно. Татьяна называет онегинское чувство «мелким», и оно действительно невысокое, несколько выше колен.

Письмо — способ что-то объяснить адресату, чего-то от него добиться. А то и обмануть.

Письмо должно произвести впечатление на получателя. У монолога эта деловая задача полностью отсутствует.

Письмо — обдуманный текст. Практика того времени: обязательный черновик, потом беловик.

В разговоре тебя перебьют, возразят, недослушают, переведут на другое, ввалится пьяный приятель с девками...