Немой Онегин

Мы доверчиво киваем: да, Ленский мог бы стать большим поэтом, но мог бы ожиреть и прокиснуть в деревне… Эти возможности рассматривают всерьёз. Голый крючок заглотили даже такие щуки как Белинский и Герцен.

Рядом с Онегиным Пушкин поставил Владимира Ленского. Это одна из тех целомудренных, чистых натур, которые не могут акклиматизироваться в развращённой и безумной среде. Эти отроки — искупительные жертвы — юные, бледные, с печатью рока на челе, проходят как упрёк, как угрызение совести, и печальная ночь, в которой мы движемся и пребываем, становится ещё чернее. Пушкин видел, что такому человеку нечего делать в России, и он убил его рукой Онегина.

Герцен

Люди, подобные Ленскому, при всех их неоспоримых достоинствах, нехороши тем, что они или перерождаются в совершенных филистеров, или делаются этими устарелыми мистиками и мечтателями, которые так же неприятны, как и старые идейные девы.

Белинский

Не мог Ленский ни стать поэтом, ни нажить подагру. О таких перспективах обычно рассуждают друзья и родня над гробом молодого человека. Но над «телом» персонажа поэмы эти бредни слегка смешны, слегка милы и не более.

Ленский задуман и написан Автором как молодой романтик, случайно гибнущий на самом утре юных дней. И никакого будущего у него быть не могло. Вообще никакого.

Нет никакого будущего у Маленького Принца, у Буратино. Их жизнь оканчивается не могилой, а строчкой с точкой. И не надо маяться дурью: мол, Буратино бросил бы капризную кривляку Мальвину, женился на Матрёшке, жили бы они на Арбате и строгали детей на продажу интуристам.

* * *

…В несбыточном варианте судьбы Ленского Пушкин написал о том, чего хотел бы для себя:

Быть может, он для блага мираИль хоть для славы был рождён;Его умолкнувшая лираГремучий, непрерывный звонВ веках поднять могла. Поэта,Быть может, на ступенях светаЖдала высокая ступень.Его страдальческая тень,Быть может, унесла с собоюСвятую тайну, и для насПогиб животворящий глас,

И за могильною чертоюК ней не домчится гимн времён,Благословение племён.

Это не о Ленском. Это о той высоте, которая возможна лишь для гения всех времён. Он думал о себе, о судьбе поэта, о смерти; и кто знает — быть может, в печке сгорел черновик:

Быть может, я для блага мираИль хоть для славы был рождён;Моя умолкнувшая лираГремучий, непрерывный звонВ веках поднять могла. Поэта,Быть может, на ступенях света

Ждала высокая ступень.Моя страдальческая тень,Быть может, унесла с собоюСвятую тайну, и для васПогиб животворящий глас,И за могильною чертоюК вам не домчится гимн времён,Благословение племён.

Не может быть? Может! Он же не раз переделывал таким манером. В поэме:

Так точно думал мой Евгений.Он в первой юности своей

Был жертвой бурных заблужденийИ необузданных страстей.…Вот как убил он восемь лет,Утратя жизни лучший цвет.

А в черновике:

Я жертва долгих заблужденийРазврата пламенных страстейИ жажды сильных впечатленийРазвратной юности моей…Провёл я много много летУтратя жизни лучший цвет.