Ненависть

Антонскому не удалось пробраться дальше тех комнат, где были картины Голландской школы. Он остался в небольших, светлых, уютных покоях, где висели маленькие, изящные холсты Вувермана со всадниками в шлемах и латах на пегих пузатых лошадях, где были тихие каналы, озера, каменные трактиры и соленый юмор при изображении деревенских пирушек. Через анфиладу комнат Антонский видел еще как-то особенно радостно освещенный июньским солнцем венецианский вид, оранжевые пятна домов, темный канал и на нем рогатую черную гондолу с ярким пятном зонта над нею.

Он издали слышал резкий голос Марьи Андреевны, потом кто-то, – он не мог разобрать кто, – взволнованно и, срываясь на крик, что-то говорил по-английски во внезапно и напряженно затихшей толпе интуристов, потом, и как-то это вышло совсем непонятно и неожиданно для Антонского, он увидал чекистов, которые вели под руки совершенно не сопротивлявшегося Матвея Трофимовича.

Антонский в страшном испуге отвернулся и прижался лицом к маленькой батальной картине и точно нюхал краски. Его сердце мучительно и сильно билось. Он безумно боялся, что вдруг Матвей Трофимович узнает его и обратит на него внимание чекистов. Но Матвея Трофимовича так быстро провели через галерею, что он не посмотрел на Антонского.

Только спустя некоторое время, когда вошедший сторож направился к Антонскому, тот опамятовался. Жгучий стыд бросил ему краску в лицо.

«Я должен был, – думал он, все более и более краснея, – я должен был освободить его, объяснить им, кто он… Я должен был вырвать его из их рук… Как?.. Что?.. Вырвать из когтей этих могучих и злобных зверей?.. Куда его повели?.. Может быть, я еще могу быть ему полезным»…

Страх за себя и равнодушие к участи другого, чувства, так хорошо и крепко привитые советским гражданам, вдруг сменились жаждой движения, желанием как-то помочь, что-то сделать свояку.

Антонский вышел из Эрмитажа.

Все так же равнодушно и – Антонскому показалось – скучно светило полуденное июньское солнце. По поломанным торцам смерчем завивалась пыль. Чекисты и «мильтоны» похаживали по улице и группой стояли у здания Окружного штаба. Голубой папиросный дымок поднимался над их серыми, длинными рубашками, там слышался грубый смех. В автокарах, привезших интуристов, дремали шоферы.

Антонский наискось перешел громадную площадь Урицкого. Он шел теперь домой, чтобы предупредить Ольгу Петровну.

Он сделал это неумело и неосторожно, и, когда Ольга Петровна упала на пол и забилась в слезах, несвязно что-то мыча, Антонский совершенно растерялся и стал звать на помощь. По счастью, Летюхина была дома… Она помогла Антонскому уложить Ольгу Петровну в постель, принесла ей воды и, выслушав нескладный рассказ Антонского, вразумительно сказала ему:

– Вы вот что, гражданин, чем панику-то разводить, вы вот что. Тут дело простое, можно даже сказать – обнаковенное дело. Засыпался ваш Матвей Трофимович, ну и забрали его. Как же иначе-то?.. Это вам не при царизме, когда все позволено. Теперь ничего не позволено. Одним словом – молчи, не дыши… Ежели вы говорите, что чекисты его повели, не иначе, как на Шпалерку, в Гепеу. Навряд ли на Гороховую или в Кресты. Вы, гражданин, вот что. Съездите туда, подушку, одеяло отвезите, узнайте от сторожей, что и как?.. Везде люди… Без людей-то как и быть?.. Может быть, и свидание какое там допустят… От сумы, да от тюрьмы, кто уйдет. Он, гражданин-то ваш, – старый… Может, и так обойдется. Ну, там постращают его как следует, да и отпустят. Что он там, никого не убил… Не украл…

Слова Летюхиной подействовали на Антонского странно успокоительно. Эта женщина как-то лучше знала и разбиралась в советских порядках и обычаях. Ольга Петровна затихла и лежала без движения. Антонский все равно ничем не мог ей помочь. Он забрал подушку, одеяло Матвея Трофимовича и его куртку и голодный, усталый, обуреваемый жаждой деятельности, помчался на трамвае на Шпалерную улицу в дом предварительного заключения.

IV

Вернулся Антонский уже под самую ночь, когда Шура сварила немудреную похлебку, привела в себя Ольгу Петровну и кормила ее.

– Дайте и мне поесть, – жалобно сказал Антонский, ни с кем не здороваясь и садясь к столу. – Смерть, как есть хочется… С утра…

Ольна Петровна его перебила:

– Что Матвей, – строго сказала она.

Антонский смутился. Как мог он так забыться? Все проклятый голод!.. Шура наложила ему рисовой каши на воде. Остаток парижской посылки.

– Нашел его на Шпалерной.

– Видал?..

– Нет… К нему не пускают… Да, там… Целый департамент… И, как бы – кассы. Надо номер знать… Все по камерам… Насилу добился… Он теперь – 928-й номер… Обещали все передать. Вот и расписку даже дали… Сказали… – там люди какие-то, тоже приходили, так посоветовали – непременно, чтобы «передачу» – хлеба, картофеля вареного… хорошо огурца… говорят… их… не кормят… только вода горячая… Это люди мне говорили там…

– Да… Непременно, – сказала Ольга Петровна. – Я это сама понимаю… Я сама… Передачу…