Ненависть

Они все говорили громко. Теперь уже нечего было стесняться. Горе вошло к ним, свершилось, и казалось, что уже ничего не может быть хуже того, что случилось.

– Да… Передачу?.. Женюша, милая, посмотри, что у нас там осталось?

– И смотреть, мама, нечего. У нас сейчас ничего ровно нет… Завтра мы должны были все идти в общественную столовую, у Шуры есть квитки.

– А из кооператива разве нельзя чего-нибудь получить?..

– Все забрано…

– Да, правда… Мы – лишенцы… Мы живем на ваш паек… Нам никогда не хватает. Но ведь надо… Как-нибудь?..

Никто ничего не сказал. Все четверо сидели за столом. Антонский стыдливо – он готов был сквозь землю провалиться – оловянной ложкой выскребывал остатки рисовой каши и ел, ел, все не в силах будучи утолить голод. Шура искоса поглядывала на него. Ее сердце разрывалось от жалости к отцу. Женя положила голову на руки и думала о только что виденном море, о морских волнах, о своем «романе», о том, что нет, и не может быть при таких обстоятельствах любви, о том, что ее отца, кого она так любила и уважала, тащили грубые чекисты и посадили в тюрьму… За что?.. Ольга Петровна тихо и неутешно, как плачут большие дети, плакала и все повторяла срывающимся в рыдание голосом:

– Передачу… Передачу… Откуда же ее взять-то?.. Что кому теперь продашь?.. Надо завтра… Ему, голубчику, надо теперь питаться. Сгниет от голода в тюрьме.

Белая ночь в открытые окна смотрела. Пресный запах помойной ямы и выгребов поднимался со двора… Призрачное и нестерпимо скучное было в этой ночи, в смолкавшем и утихавшем на ночь Ленинграде, в бледно-зеленом прозрачном хрустальном небе, кротко и печально глядевшем в окно.

Никто не ложился спать. Все точно застыли за столом в грустных и безотрадных думах.

* * *

Под утро маленький, восьмилетний, а какой смышленый! – жиденыш Миша Ейхман из девятого номера обегал комнаты Лефлер, Пергаментов и Омзиных, тщательно избегая встречи с Крутых, Персиковым и особенно с Мурашкиным, и таинственным шепотом передавал, что гражданка Летюхина просит всех собраться у Омзиных в девять часов для делового совещания.

В девять часов обязательно Мурашкин, Крутых и Персиков уходили на службу.

Комната Омзиных, бывшая комната Параши, в самом конце коридора подле уборной была назначена для совещания потому, что она была самая удаленная от других, и Омзины казались наиболее скромными и зажиточными. Сам Омзин, бывший красноармеец, герой Гражданской войны, кавалер ордена «Красного знамени», был плотный, широкоплечий мужчина сорока лет с большою русою, раздвоенною на две стороны бородою и холодными серыми глазами. Такие в старой России театральные капельдинеры бывали.

Совещание устраивала Летюхина. Ни Жильцовых, ни Антонских она не звала.

В маленькой комнате, в одно окно, заставленной вещами, было душно и скверно пахло от соседней уборной.

Омзины – Григорий Григорьевич и Агнеса Яковлевна – сидели в углу на постели. На табуретах и стульях, принесенных из соседних комнат, сели Лев Самуилович и Варвара Петровна Ейхман, Тамара Яковлевна Пергамент и вся семья Лефлер. Прислонившись к плотно запертой двери, стояла Летюхина и держала речь:

– Уважаемые граждане, – конечно, я сама сознаю, что то, о чем я скажу, кое-кому вроде как и не понравится. Дело в том, что вчерашний день нашего соквартиранта, гражданина Жильцова, арестовали и отправили на Шпалерку. Мне, конечно, тоже вполне достаточно известно, что гражданин Жильцов вроде как антипартийное классово-враждебное лицо, не заслуживающее жалости и внимания. Но мне, как ихней соседке, тоже достаточно известно, что у них в смысле продовольствия ничего нет…

– Ну, посылки-то они получают, – солидным басом сказал Омзин.

– И верно, что получают. Кто об этом говорит… Так они, что получили, все давно проели. Их семейство большое. Ртов много. Никаких и посылок-то на них не напасешь… Я к тому говорю, что им требуется передача для поддержания человеческого существования. Давайте, уважаемые граждане… Давайте, подтянемся… Выше знамя ленинского соревнования и кто что может пусть пожертвует, чтобы убивающаяся в горе гражданка Жильцова могла отвезти своему мужу.

Заряд ее речи был израсходован. Она замолчала, и тягостная наступила тишина.

– Передачу?.. Оно, конечно, можно. Пособрать кое-чего у каждого беспременно найдется. Скажем, у Лефлер и колбаска есть, и огурчики молодые найдутся, – солидным басом медлительно сказал Омзин.

– А вы видали?.. – визгливо закричала Клавдия Дементьевна Лефлер. – Ишь до всего соглядатайствуют. Вы о своем пекитесь, а до чужого какое вам дело.

– Своего, гражданка, нынче нет. Свое строго заказано. Все должно быть общественное.

– Мы еще с вами в коммуну не писались. Ну да!.. Есть!.. Есть и колбаса и огурчики… У меня вот сын именинник, ну и хотела, чтобы отпраздновать.

– Ну что там бузу разводить, – сказала Пергамент, – дело сурьезное. Человеку надо в беде помочь.