Ненависть

Колмыков провел Надежду Петровну в соседнюю горницу, на чистую половину. Там стояла прибранная парадная постель, и на ней в два ряда горою лежали подушки. Утренний свет вошел в нее через небольшое оконце, свежий степной ветерок отдувал кисейную занавеску. Над окном в ореховой рамочке висела фотография самого Колмыкова на коне в лейб-атаманском мундире.

Колмыков подал гостье соломенный стул, сам остался стоять у дверей.

– Вы читали последние газеты, Николай Финогенович?..

– Так… «Областные» проглядывал. О гулевом скоте объявления… Ну и кто что про войну пишут…

– Вы думаете, у нас, Николай Финогенович, будет война?..

– Да ить, кто же про то знает, ведает, мамаша. Един токмо Бог. А Он рази нам скажет чего?..

– Я читала вчера петербургские газеты, и мне стало прямо страшно.

– А что?.. Чего там ишшо пишут?..

– Страшно за Тихона Ивановича.

– Так ить верно… Я знаю… И то на самой, на границе австрицкой. Ежели чего, в первую голову. Мобилизация шесть часов. Ночью разбудили – проздравили, а на утро и нет их.

– Я вот и думаю, Николай Финогенович, не поехать ли мне повидаться?.. Проведать?.. Ну и, если Господь судил… собрать в поход чего надо.

Старый казак задумался, присел на скамью и долго смотрел в окно, за которым разгоралось, в пурпур ударяло, огнем жарким пылало на востоке небо.

– А что же, мамаша… И правда так. По хутору гутарят и так и эдак… Конечно, бывает – одна брехня… А только… не приведи Бог, ежели чего такого не прилучится… Вот твоя совесть, значит, и спокойна… Простимшись… По-Божецки.

– Время-то горячее.

– Так оно для всех, мамаша, горячее. Вы того, копнить не начинали…

– Какое… Сегодня кончаем.

– Ну, вы вот чего. Вы об этом не сумлевайтесь. Хозяйство, оно дело наживное. Голову им не морочьте. Я за вашим хозяйством по-соседски присмотрю. Коли где понадобится – миром поможем. Все навалимся, враз уберем и в стога помечем… Другой разговор. Хлеба косить пора приходит. У вас как с машиной?..

– Маленькая поправка нужна. Хотела на этой неделе заняться.

– Однако кузнец могет?

– Я показывала. Берется.

– Ну, так и езжайте с Богом. Ваш Павел, работник совестливый. Ну и я заглядать буду по-соседски кажинный день. Закладайте коней в бричку и айда на станцию. Бог даст, коли благополучно – так через неделю и обратно будем вас ождать. Поезда ить ныне дюжа скорые. Не как прежде на конях маршировали.

– Ну, спасибо, Николай Финогенович. Так я на вас надеюсь.

– Не извольте беспокоиться, мамаша. Его благородию поклон и нашим хуторским, кого повидаете, привет от Тихого Дона.

Николай Финогенович проводил есаульшу до тесовых ворот, поглядел ей вслед, перекрестился, взгромоздился на высокое железное седло грабель и тронул лошадей.

Золотое солнце всходило ему навстречу, над степью.

V

В городском петербургском платье и шляпке – Шура в прошлый приезд одевала тетку – в легкой кофточке, Надежда Петровна ничем не напоминала бойкую хозяйку-казачку, но походила на молодую помещицу. Работник Павел подергивал вожжами, сытые кобылки бежали резво и, беспокоясь об оставленных дома жеребятах, заливисто, звонко, призывно ржали.

Кругом была все такая же мирная, полная спокойного труда картина, такая красота летней работы, что Надежда Петровна стала забывать ночные страхи и заботы.

Когда опустились к Дону на паром, кругом стояла полуденная тишина. Дремотно на белый песок набегала тихая волна, целуя берег. Черные челны лежали кверху днищами. На кольях висели сухие, седые сети. Ивовый вентерь с проломленным серым боком валялся на песке. Долго не могли добудиться паромщика. А потом то поднимался, то падал в светлую воду скользкий, липкий канат, и скрипели доски парома. Вода чуть журчала, раздаваясь в стороны. Лошади тянулись к ней.

«Нет, – подумала Надежда Петровна, – какая тут может быть война… Кому она нужна?.. Эка благодать-то какая!»

На станции никого пассажиров не было. Сонный кассир, знакомый Надежды Петровны, как и все в этом краю знали друг друга, – продал ей билет и сказал:

– Мужа навестить едете. Хорошее, знаете, дело. Только и у вас и у них самая страда. Маневры, поди, начинаются.

Поезд мчался по степному, пригретому солнцем простору. Вагоны отстукивали колесами какую-то мелодию, и Надежде Петровне все слышался марш Радецкого, который играл вчера вечером Чукаринский граммофон. Голубая занавеска у окна отдувалась ветром, падала на лицо, щекотала щеки, мешала смотреть. Кругом были золотые поля пшеницы, ячмень в прозелень ударял, и стояли высокие ровные овсы. Ряды баб в белых платках и цветных юбках, казаки в пестрых рубахах косили хлеб. У межи стояли тяжелые подводы, белые волы, опустив слюнявые морды, дремали подле, на «холодке» под арбою в тряпье лежал ребенок, собака стерегла его, стояли глиняные кувшины с молоком, лежала краюха хлеба, завернутая в суровую холстину. Поля перемежались погорелою степью. Вылетит из сухой чепыги чибис, взмахнет серебряным крылом и зачертит по синему небу странный и быстрый узор.