Ненависть

Остановки были редки, но – так по крайней мере казалось Надежде Петровне – очень долго стояли на каких-то глухих степных станциях. Надежда Петровна смотрела на скучную белую каменную постройку вокзала в кружевной тени высоких белых акаций, на стройные раины, окружавшие мощенный булыжником двор, на садик с узорным заборчиком из старых рельсовых накладок, с высокими махровыми мальками, табаком в цвету, громадным ревенем с лапчатыми листьями на малиновых мясистых стеблях и с целыми зарослями цветущей шапками вербены. Повитель и душистый горошек повисли по забору, и пряный запах цветов мешался с терпким запахом каменноугольного дыма.

На низкой песчаной платформе – никого. Выйдет сонный начальник станции в расстегнутом чесучовом кителе и выгоревшей на солнце красной фуражке, сторож станет у звонка. В раскрытое окно внизу стучит телеграф. Где-то впереди шипит паровоз, и с жестяным стуком падает водонапорная труба. Откуда-то доносятся вялые, сонные голоса. Кто-то изнутри здания спросил: «Давать отправление?» Начальник станции ушел в контору, но поезд еще долго стоял. Потом незаметно тронулись, перед глазами Надежды Петровны, вызывая головокружение, поплыли постройки и сад станции, застучали колеса, и марш Радецкого зазвучал в ушах Надежды Петровны, сливаясь с ритмом стука колес.

Какая там – война!.. Глубокий мир, прекрасный труд, крепкий, сытый сон были кругом, по всей Русской земле.

Врали газеты. Война была выгодна только им, а не этим мирным хуторянам-казакам.

* * *

Ночью синее, в золотых звездах небо висело за окном. Степь была черна и таинственна. Крепкие волнующие запахи хлебного семени подымались от разогревшейся, разомлевшей за день земли.

Утром в окно вагона мелькали частые села, перелески, леса, стало люднее на станциях. Подвалило и пассажиров – но все они были мирные, обыденные, спокойные. Студенты и барышни ехали в какую-то экскурсию и говорили о том, что увидят. Незаметно как-то белые церкви с православными голубыми, серыми и зелеными куполами сменились стройными, высокими костелами, с красными кирпичными колокольнями, рвущимися к небу. В вагоне зазвучала польская речь. Больше и гуще стали леса, чаще каменные постройки…

Польша…

В полдень Надежда Петровна приехала на станцию Травники. И здесь, так близко от германской границы, все так же была мирная тишина и полуденная дремота. Жид извозчик, в длинном лапсердаке подрядился отвезти ее в город, где стоял полк ее мужа. Пара лошадей мерно зацокала подковами по каменной дороге. Хвойные леса стояли по сторонам, задумчивые, дремотные и… – мирные. Пахло смолою, спиртным запахом можжевельника и мохом. В Красноставе, в богатой, прекрасной, польской цукерне Надежда Петровна напилась кофе, закусила пирожными и покатила дальше.

Тихий мирный вечер надвигался, когда она въехала в город, так памятный ей по сладким воспоминаниям первых лет ее замужества. Она не была в нем пятнадцать лет, но так мало переменился городок, что она узнавала в нем каждую мелочь, каждый дом. Больше, раскидистее, могучее и красивее стали вековые липы у старого костела, внизу у речки. Глубоко под ними легла прохладная синяя вечерняя тень. Разрослись каштаны в гарнизонном саду. Надежда Петровна без труда отыскала маленький домик на окраине города, где стоял ее муж, как тогда, так и теперь.

Денщик – казак с соседнего хутора, она его еще мальчишкой знала, – выбежал и обрадовался Есаульше.

– Его высокоблагородие дома?..

– Никак нет… Они на стрельбе… Да зараз и придут. Пожалуйте, барыня.

Он подхватил ее плетеную ивовую казанскую корзину и мешок с домашним гостинцем и повел в дом.

Низкая походная койка, чисто накрытая серым суконным одеялом, стояла у стены. Уздечка и седельный убор висели над нею. В углу, на особой подставке, стояло седло, на столе в простенке лежали бумаги, сотенные книги, газеты, чернильница и за нею ее портрет в плюшевой раме, в старомодном платье, в том самом, в котором она была, когда он делал ей предложение. Все было, как и тогда, когда она жила с ним в полку.

Крепкое и нежное чувство любви защемило сердце Надежды Петровны, и оно молодо забилось в предвкушении близкого свидания.

Денщик принес умыться.

В открытые окна доносилась стукотня ружей. Выстрел за выстрелом следовали через равные промежутки. Слышались давно ей знакомые сигналы и далекая солдатская песня. Но и все это военное дышало таким миром, что Надежда Петровна не хотела и думать о войне. «Дня четыре, до вторника, перебуду, а там и домой. И ему мешать не буду и сама к своей тяжелой летней работе, к трудам по уборке урожая вернусь»…

– Про родителев моих чего не слыхали?.. – спрашивал денщик, поливая ей на руки из жестяного кувшина свежей ключевой водой. – Живы, здоровы? Ай нет?

Она ответила.

– А хлеба косить не зачинали?

– У нас еще нет, а дорогой ехала, видала – косят.

– Тут поляки тоже чегой-та встамошились, кругом убирают. И не дозрел, а убирают.

Мимо по улице со стрельбы шел взвод казаков. Шли не в ногу, напростяка, по-домашнему, громко разговаривали, и четко раздавались их голоса в тихом вечернем воздухе.