Неожиданные люди

…С рассветом Ягодкин со своим топовзводом был уже на берегу Свири, двигаясь в сторону леса и провешивая первую прямую от полуразбитой Свирской ГЭС, уцелевшая труба которой служила Ягодкину главной визирной точкой. С теодолитом работал Жмакин. Установив по уровню треногу, он наводил визирную трубу на выставленные в створе колышки, и делая вслух отсчет, который записывал Ягодкин, двигался дальше, легко неся на широком плече увесистый инструмент. Все это проделывал он основательно, не спеша, но как-то так получалось, что ждали не его, а он поджидал, пока проворный Писаренко вгонит в землю колышек, а долговязый Тишкин и сержант («Живей, живей! — покрикивал тот. — Это, брат, тебе не косой махать!») сделают промеры лентой.

Вошли в лес и, замерив поворот, двинулись к первой батарее. Стволы ее орудий, прикрытые еловым лапником, едва просматривались сквозь прогалины между деревьями и казались чем-то посторонним и ненужным здесь, в лесу, где разливались мирные запахи хвои, трав и пестревших вокруг цветов и где воздух, казалось, переполнен верещаньем и посвистом птиц. И, вслушавшись в нежное попискивание крошки-королька, в грустное, глубокое кукованье кукушки, явственно улавливая исто человечий выкрик зеленушки «жи-и-иив, жи-и-ив, жи-и-ив!», Ягодкин опять на миг представил, что никакой войны не существует, а в эти мирные, глухие леса он попал сейчас как изыскатель, чтобы выбрать наилучший вариант дорожной трассы, — Ягодкин еще с десятого класса мечтал стать геодезистом-изыскателем. Но военная форма людей, с которыми он оказался в лесу, и до времени немые орудия батарей, грозно притаившиеся за деревьями, тотчас же уверили его в другом: что война — такая же реальность, как реальность то, что он, сугубо штатский по натуре человек, делает теперь необходимую военную работу.

Но в лесу все так же было мирно и покойно. Слышалось разноголосое пенье птиц, негромкий разговор сержанта с Тишкиным да короткие слова отсчетов, которые угрюмо диктовал для Ягодкина Жмакин. Порой, когда геодезисты приближались к батареям, чтобы зафиксировать ее координаты, оттуда доносился оживленный говорок прислуги, возившейся возле орудий. В остальное же время стояла кругом тишина.

Голоса поющих птиц между тем редели. Сверху все настойчивей вливался в лес резкий солнечный свет, и воздух утратил прохладу, густея и нагреваясь. От духоты и непрестанной, без отдыха, ходьбы Ягодкин все больше ощущал усталость, но крепился, глядя на своих неутомимо снующих по лесу красноармейцев.

К полудню были привязаны все НП, СНД и все батареи, кроме одной, стоявшей на опушке. Лес на опушке был редкий, и у самой батареи зеленела круглая полянка, залитая жарким солнцем. Установив теодолит на краю поляны, решили покурить перед последней привязкой и, рассевшись в щедрой тени дремучей сосны, закурили.

— Ух, мать честная, жара-а, — качнул головой сержант и, отложив на корень сосны дымящуюся цигарку, стащил гимнастерку, оставшись в белой исподней рубахе.

— Ты не дури, сержант, — нахмурился Жмакин. — Надень гимнастерку.

— Да ты че? — удивился сержант, отирая рукавом пот с красного лица. — Глянь вон, артиллерия и та разоблачилась…

На другом краю поляны какой-то рослый артиллерист, мелькая белизной рубахи, с остервенением рубил крупную сухую березу. Ягодкин, вспомнив, что орудийные расчеты, почти на всех батареях, тоже поснимали гимнастерки, решил промолчать и, полулежа на траве, курил, наслаждаясь кратким отдыхом. Жмакин, еще раз неодобрительно взглянув на сержанта, отвернулся и, дымя самокруткой, замкнулся в молчании. Писаренко и Тишкин тоже стащили с себя гимнастерки и, блаженно морщась, как и сержант, привязали их рукавами вокруг пояса.

Минуту посидев, Писаренко встал и ушел в лес. Тишкин вдруг ухмыльнулся и, лукаво сощурив глаз, о чем-то шепнул сержанту на ухо. Сержант недовольно поморщился и сказал:

— Отставить, Тишкин, болтовню!

Сказано было это тоном, подчеркивающим разницу между ним, младшим командиром Голубом, и рядовым Тишкиным, как будто это не сержант вчера в землянке называл того же Тишкина «дядь Матвей» и не он рассказывал товарищам о самых своих сокровенных делах. Тишкин даже вздрогнул от этого окрика.

— Пить хочете, товарищ младший лейтенант? — услышал Ягодкин бойкий говорок Писаренко, который, присев на корточки, протягивал ему мокрую пилотку, доверху наполненную водой. Снизу пилотки срывались и падали в траву крупные прозрачные капли. — Роднична!

Ягодкин приподнялся и, несколько раз глотнув из пахнущей потом пилотки ледяной, освежающей воды, сказал спасибо.

— На здоровьичко! — Писаренко расплылся в радушной улыбке и с этой улыбкой пошел обносить водой товарищей. Сзади фартуком болталась на нем повязанная гимнастерка, а рукава исподней рубахи были высоко засучены.