Неожиданный визит

Месяцы, последовавшие за тем апрельским утром, кажутся мне в моих воспоминаниях временем счастливым, полным кипучей деятельности. Стихи словно лились из неисчерпаемого источника. Каждого, кто хотел слушать, и каждого, кто слушать не хотел, я осчастливливала своей декламацией. На вечеринках я сидела замкнувшись в себе. Обычный треп о житье-бытье, о всяких чепе меня больше не интересовал. Я ждала, когда меня попросят прочесть что-нибудь новенькое. Тут я расцветала, ощущала прилив сил, чувствовала себя замечательно. На моих плечах грузом тяжким и вместе с тем легким покоился космос. Когда я видела, как с лиц моих слушателей исчезает напряженность, как они смягчаются или как в них проступает новая черта — раздумчивая решительность, мое внутреннее неприятие собственного поэтического бытия исчезало.

Только сын никогда меня не слушал.

— Я в эти игры не играю, — говорил умный мальчик.

Большинство знакомых находили меня чуть смешной. В то же время они считали, что мне за мои профессиональные успехи можно простить известную долю чудачества. Как только они, поборов себя, пришли к этой точке зрения, мое сочинительство начало даже доставлять им удовольствие. Вот ведь обнаружил человек внезапно решимость поделиться с другими чем-то сокровенным, признается в страстях, поражениях и страхах, о которых обычно не говорят. Вскоре, словно распространяя какую-то таинственную заразу, я со своими стихами уже была не одинока. Вокруг меня разразилась настоящая эпидемия стихосложения.

Но все сразу же изменилось, как только стало ясно, что я занялась поэзией всерьез.

Я написала балладу о некоем завотделом и поэму о моем страстном желании большой любви. Некоторое сходство в том и другом случае выявлялось только потому, что своего собственного завотделом я знала лучше всего, и еще потому, что я тогда влюблялась с молниеносной быстротой поочередно во всех окружающих мужчин.

Создав два этих поэтических творения, я заметно изменилась. Меня охватило какое-то странное беспокойство. По ночам я просыпалась вся в поту. Уже двадцать лет, как я привыкла получать согласие моего зава на все, что бы я ни писала. Отвыкнуть от этого было не так-то просто. Когда Роберт показал мне в конце концов одно место в Кодексе законов о труде, которое прямо-таки обязывало меня сознаться во всем моему заву, я почувствовала огромное облегчение.

Завотделом побледнел. Я оказалась свидетелем одного из тех редчайших моментов, когда он не хотел бы быть завотделом. Он весьма нелестно отзывался о поэтах. Они были ему глубоко чужды. Он видел в них самодовольных, разболтанных людей, которые наверняка плохо кончат. Окружающие должны заботиться, чтобы их не втянуло в образующийся при этом водоворот. Вот почему он незамедлительно написал докладную директору. А так как наш директор был шишкой небольшой, то должно было пройти какое-то время, пока нашелся человек, который нес бы всю полноту ответственности за случившееся.

Я читала в душе завотделом как в открытой книге, я и сама восприняла бы подобное событие не иначе, если бы речь шла об одном из моих сотрудников.

Редакторша, которой я предложила оба стихотворения, пришла в восторг главным образом от моей любовной лирики. Подозреваю, что и у этой женщины в душе таились неосуществленные желания. Она положила мою рукопись на стол главному редактору с пометкой: «Лирика эмансипированной женщины»; редактор, увидев пометку, с отвращением раздул ноздри и, не читая рукописи, начертал: «Согласен». Позже он, видимо, все же прочел рукопись, ибо редакторшу перевели в отдел «Несчастные случаи на транспорте», что нисколько не воспрепятствовало скорейшему распространению моих стихов.

О шумихе, которую подняла моя лирика, я так уж точно поведать не могу. До моего сведения дошла только вершина айсберга.

Как-то в воскресенье в конце лета мы с Робертом сидели за обедом. Он проглотил больше, чем обычно, желудочного препарата и вяло ковырял свою отбивную. Даже если у меня есть проблемы, начал он, он все-таки не видит причины делать их достоянием гласности. Эту тему он варьировал крещендо, а под конец заявил форте: это же просто наглость — обременять людей своей неупорядоченной интимной жизнью.

— Но поэты всех времен именно это и делали, — защищалась я.

— Да, поэты! — заорал Роберт. — Но ты!.. Ты же моя жена!

Мы молча сидели друг против друга, зная, что думаем об одном и том же синхронно, как все те долгие годы, пока я не начала писать стихи. Поэты прошлых веков почти все были мужчины. Их жены могли либо выступать музами, либо должны были ограждать их от тривиальной повседневности. Справлялись они со своей задачей — так слабый отблеск славы падал и на них. Однако исторически сложившегося отношения к супругу поэтессы у нас нет, и я глубоко страдала, что не могла уберечь Роберта от этого позора.