Неподведенные итоги

В зал со сцены рассказывались многие вещи, о которых не приня­то было говорить, их скрывают, как дурную болезнь. Моя откровен­ность и чистосердечие, незнание обстановки, непонимание условий граничили, конечно, с полным кретинизмом!

Отвечая на вопрос о наших с Брагинским сочинениях для сцены, я, распаляясь, заявил, что наши пьесы, как, впрочем, и произведения В. Розова, М. Рощина, Л. Зорина, украинские театры почему-то не ставят. Пьесы идут во всех республиках СССР, в демократических и некоторых капиталистических странах, но только не на Украине.

– Впрочем, – добавил я, – наши пьесы играют у вас в респуб­лике в двух городах: Одессе и Севастополе. Наверное, потому, что это города-герои!

Что тут было с залом! Люди падали от восторга со стульев. Эту бурную реакцию я отношу отнюдь не к качеству юмора, а к моей, с точки зрения сидящих в зале, неслыханной смелости. Сам я, правда, о своей доблести не подозревал...

Вечер в Киевском Доме кино продолжался. Оказалось, что за полтора часа можно успеть наговорить очень много ненужного! После антракта публика стала смотреть «Гараж», который своей те­матикой являлся как бы продолжением того, о чем я ораторствовал в первом отделении вечера. А мы – киевские режиссеры, посмотрев­шие картину на первом сеансе, и я – отправились в ресторан на про­щальный ужин. Застолье было сердечным, веселым и дружеским. Я был в центре внимания, это был, без сомнения, мой «бенефис». На душе было замечательно. Во время ужина я спросил с небрежной бравадой:

– Как вы думаете, доноса три будет?

Знающие обстановку и нравы, царящие в республике, режиссеры заверили меня, что доносов будет штук двадцать... Но я тогда при­нял это за гиперболу – художникам свойственно преувеличивать.

Кончился вечерний сеанс. Продираясь сквозь толпу, которая ок­ружила меня с восторгами и поздравлениями, наша компания усе­лась по машинам и отправилась на вокзал. У вагона мы еще выпили шампанского, разбив пустую бутылку о буфер вагона. Прощаясь, киевляне говорили о свежем ветре, который я привез из Москвы, благодарили меня, приглашали приезжать снова. Некоторые из них связывали мое выступление с какими-то идеологическими перемена­ми и новыми веяниями в столице, которые не дошли еще до их рес­публики. Им трудно было предположить, что это лишь моя самодеятельность и неосторожность, неумение держать язык за зубами.

Не знаю, сколько было доносов... Порой мне казалось, их написали куда больше двадцати. В какое бы заведение, учреждение, министерст­во в Москве я ни приходил, сразу понимал, что и сюда настучали.

– Что вы такое натворили в Киеве? – спрашивали меня и в Гос­кино, и в ЦК КПСС, и на телевидении, и на «Мосфильме», и в изда­тельствах, и в Союзе кинематографистов. Причем по блеску глаз спрашивающих, по их многозначительным улыбкам я понимал, – они осведомлены о происшедшем из первых рук, если только руки доносителей можно считать первыми.

Мне позвонили из Киева. Там после моего отъезда учинили пол­ный разгром. Собралось бюро Киевского горкома партии разбирать это неслыханное дело.

Юрию Ильенко, который был председателем вечера, за то, что он не оборвал меня, не заткнул мне рот кляпом, не заклеймил в заклю­чительном слове, объявили на бюро строгий выговор с предупреждением. Досталось крепко и директору Дома кино, и третьему секрета­рю райкома партии, в чьем ведении находился Дом кино, и Ирине Некрасовской.

В Москву полетели официальные и неофициальные бумаги, сте­нограммы, протоколы, письма, где красочно описывался мой одно­дневный визит в столицу Украины. Говорят (за точность, впрочем, не поручусь), сам Щербицкий звонил Ермашу, гневаясь на мое воз­мутительное поведение. К сожалению, я ничем не мог помочь людям, которые безвинно пострадали из-за меня. Мое заступничест­во только увеличило бы меру их наказания. Я мысленно поблагода­рил судьбу за то, что уехал из Киева в тот же день, сразу же, пока еще не спохватилась некая компетентная организация, а то мог бы застрять там на неопределенное время. (Параджанов ни за что отси­дел в украинских лагерях четыре года.)

Отголоски киевской истории я ощущал на себе несколько лет. И все-таки Москва – не Киев, и со мной – главным виновником за­варухи – расправились куда легче, чем на Украине. По сравнению с тем, как могли бы – просто пустяки! Дважды Ермаш повышал зар­плату группе режиссеров, но исключал из этой компании меня. Не­сколько лет не пускали меня за границу. Были еще многочисленные мелкие формы проявления немилости... В общем, ерунда.