Непорочная для Мерзавца

Она не пытается вырваться. Я бы мог придушить ее на месте — и она бы даже не пикнула, не произнесла ни слова в свою защиту. И реальность делает кульбит: это не она прижата к стенке, это я весь размазан одержимостью, тонким слоем, как кусок масла по огромному батону. Это я тут жертва, зайка в силках, а она — матерый волчара.

Я не знаю ни одной женщины, которая бы отказалась от роскошной дорогой квартиры, денег и да, меня. И ни ради одной я точно так не старался, не получив взамен ничего, кроме пары отравленных ненавистью поцелуев.

— Ты просто мне противен, Эл, — честно отвечает она. Убийственно честно. Глаза в глаза.

Ее запястья у меня под пальцами, я чувствую каждый удар сердца в хрупких венах, но оно бьется ровно, спокойно. Странно, что вообще бьется. — Что ты хочешь, чтобы удовлетворить свою похоть? Секс? Давай, устроим секс: я раздвину ноги и ты сделаешь, что хочешь. Только исчезни из моей жизни, перестань быть тенью у меня за спиной.

Для нас с тобой это ничего не изменит: ты навсегда останешься Габриэлем, а я — Кирой- блядью, грязнулей.

Ее слова будят идиотскую искру ликования, но она тут же умирает в вакууме.

Есть большая разница между тем, чтобы добиться женщину и сломать ее.

Киру я сломал, но она каким-то образом, даже сломанная, доламывает и меня самого.

Сунула свою поганую руку мне в грудь и отрывает по кусочку от сердца, сжирает его, как та драконья королева жрала сердце жеребца[4].

Она не врет, когда говорит, что отдаст мне себя. И сопротивляться тоже не будет.

Можно прямо сейчас разодрать на ней одежду, прижать к полу это костлявое тело и сделать все, что захочу. Только это уже буду не я и не она.

Я разжимаю пальцы и на мгновение ловлю в зеленом взгляде неподдельное удивление.

— Пошла на хер отсюда, — отворачиваюсь от нее, и отхожу, потому что трясет, как припадочного. — Хозяйка тебя не выгонит, место стажера твое. Трогать не буду, оскомину сбил.

Противен сам себе, но мне хочется, чтобы она осталась. Ничего в жизни так сильно не хотел, как ее сейчас. И не голую, растраханную и порочную Просто ее.

«Почему ты не можешь остаться, Кира? Почему не обнимешь меня сзади и не разделишь эту пустоту во мне? Твои чертовы пальцы предназначены для другого, и я для них недостаточно щедрый и милый?»

Кира стоит на лестнице, но почему-то мешкает. Спиной чувствую ее взгляд и, не поворачиваясь, почти ору:

— Ну?! Убирайся, Кира!

Торопливые шаги, звук закрывшейся двери.

Одиночество сгущается вокруг меня, кладет костлявые пальцы на горло и сдавливает, напевая колыбельную. Уснуть бы — и проснуться в другой реальности, где я вообще никогда не знал эту женщину. И вдруг понимаю: нет, не хочу. Въелась под кожу, как болячка, которую не вырезать скальпелем и не выжечь лазером. И сейчас, когда сука- реальность делает мне кровопускание, из провала в груди все равно вытекает только моя ненависть, а Кира — она глубже, она где-то в костном мозге, в клетках крови, как пузырьки кислорода.

— Я могу показать ещё одну, — вкрадчиво напоминает о своем существовании риелтор.

— Не нужно. — Я оставляю «чаевые» за ее работу и спускаюсь вниз.

Водитель ведет взглядом вправо, показывая, куда ушла Кира, но я нахожу в себе силы даже не смотреть ей вслед. Подсолнухи все еще лежат в машине, но я без сожаления бросаю их в кованную урну. Раф как-то спросил: «Что подарить девушке, чтобы не быть банальным?» Я спросил, какая она, брат пожал плечами и сказал: «Ну… обычная, блондинка, глаза зеленые».

Почему я сказал, что подарил бы подсолнухи?

Почему он послушал, почему не выбрал что-то другое?

Почему, блядь, Кира впервые вошла в мою жизнь именно с букетом подсолнухов и смотрела на Рафа так, будто он ее царь и бог?

Впервые в жизни я избил Рафа в тот день, когда брат, смеясь, сказал, что встречается с девочкой из эскорта назло матери, и что если я захочу, он передаст мне «Киру-блядь» по наследству.

Я был дерьмом, тем, кто не боялся нырять в выгребную яму ради блага семьи.

Шантажом, подкупом, обманом — как угодно, чтобы вытащить бизнес из долгов. Ради того, чтобы Раф был Принцем, которого показывают на публику, как племенного жеребца. Из-за брата я стал говном, чтобы хоть один Крюгер был нормальным.

А оказалось, что все это время я просто смотрел в зеркало. И слова «Кира-блядь» влипли в мой рот, как будто их придумал я.

И где-то громко играет, как назло, почти пророческое: «Never cared for what they do, never cared for what they know, but I know…»[5]

Хочется захлебнуться вместе со скрипками и гитарами, и сердце больно, с каждым ударом в такт барабанам: «Пошла ты, Кира, пошла ты, Кира… Пошла ты… Кира… Кира…Пошла ты, не-моя-Кира…»

Глава двадцать пятая: Кира