Непрошедшее время

А. ГЕНИС: Нет. Читал я всегда, просто суть пожарной охраны заключалось в том, что там можно было читать все время. Там можно было делать три вещи: пить, играть в домино и читать. Пожар я видел только один раз. И залили его ведром. 24 часа в сутки за стеной пьяные пожарные играют в домино, круглые сутки. Я лежал в гараже на санитарных носилках и читал. Я читал 24 часа подряд. Я спал несколько часов подряд и опять читаю. Зимой там было очень холодно, потому что гараж не топили. А санитарные носилки стоят прямо на асфальте. Я, завернувшись в пальто, надев кирзовые сапоги, опустив уши шапки и завязав под подбородком, я читал Кафку и перелистывал страницы языком, потому что я не мог снять перчатка от собачьего холода. Когда я читал «Процесс», я думал, какой абсурд. Посмотрел бы Кафка на меня сейчас. Подумаешь, человек превратился в жука. Если бы Кафка представил себе читателя, каким я был в пожарной охране.

М. ПЕШКОВА: Это было начало, а шкала языка?

А. ГЕНИС:

Это глава, связанная с теми книгами, которые не нуждаются в языке. Это я понял, когда перечитал «Войну и мир» сравнительно недавно. Как такие вещи происходят? Мне нужна была цитата. Во что была одета Наташа Ростова во время первого бала? Мне нужна была маленькая цитата. Чтобы найти, я прочитал немножко слева, немножко справа, и не заметил, как я прочитал все 4 тома. А жена схватила и стала читать вслед за мной. У нас был месяц Толстого. В мире чтения, а я не могу читать без карандаша, сразу мне кажется, что у меня отняли половину удовольствия, я стал отмечать фразы, которые хотелось бы запомнить. И на все 4 тома я нашел одну фразу яркую и красивую. Вернее, две фразы. Одна такая: солдаты бросились к колодцу, и выпили его до дна. Выпить колодец до дна — это такая яркая фраза, да? А вторая — гости вошли в оперу и смешались. Понятно, что произошла смешная история, когда все пары перемешались и перестали быть парами. Это на 4 тома, потому что Толстого не интересовали красоты стиля. Писать афоризмами казалось для него глупым. Ему важно было донести то, что он хотел. Язык был просто орудием перевозки, это транспортное средство, которое перевозит мысли, идеи, образы. Интересно, что Набоков был категорически со мной не согласен. Со всего эпоса «Война и мир» он вынес одну цитату, где лунный свет падает на полку шкафа. Все. Когда мне пришло это в голову, я понял, что язык не должен быть так важен, как нам кажется, потому что в 20 веке мы стали все фетишистами языка, особенно Бродский. Но великие русские классики, начиная с самых великих, с Толстого и Достоевского, к языку относились без особого уважения. Толстой мог сажать четыре «что» в одно предложение. И не это важно для него было. Был бы Толстой жив во времена телевидения, может быть, он бы сразу писал сериалами вместо того, чтобы мучиться переписывать «Войну и мир». Ему было важно рассказать то, что он хотел. Толстой с огромным интересом отнесся к изобретению кинематографа.

М. ПЕШКОВА: Братья Люмьер запали в душу. Его снимали. Сохранились кадры его похорон, и там запечатлен отец Б. Пастернака, в этой людской процессии, которая движется его хоронить. И Брюсов. Так что Россия не только в наши времена, но и в стародавние любила провожать гениев.

А. ГЕНИС: Гораздо больше, чем встречать.

М. ПЕШКОВА:

О «книгах мертвых», вы вернулись к литературе прошлых далеких веков. Это тоже предмет ваших увлечений?

А. ГЕНИС: Я не вернулся, я никогда с ними не расставался. У меня есть шкаф. У меня все книги стояли на полках, она разобраны по странам. Но это до ремонта. Пришли ремонтеры и стали они книжки перекладывать. У меня была полкой германской литературы и австрийской литературы, они взяли и поставили вместе. Я говорю — аншлюс произошел. Одна полка, это не полка, а книжный шкаф, настоящий дубовый со стеклами. Это самая ценная мебель. Там стоит вся античность. Я всегда говорил, что я хотел бы в этом шкафу жить. Античность меня всю жизнь преследовала. Я ее любил с раннего детства. Очень трудно было достать. Все было дефицит. Почему Плутарха я не мог достать, если с этого должно начинаться любое детство? До сих пор я античность перечитываю всегда, особенно зимой, я не знаю, почему так получается. К новому году у меня начинается зуд, и я читаю античность. И всегда все заново. Одни год у меня греческий, а один — римский. В этом году меня ждет римский. Радость античности хороша тем, что они же все умерли. Античность закончилась. Ее никогда больше не будет. Это законченная культура. Мне кажется, что самое ценное в античности — это то, что она дает нам всем урок смерти. Вот как культура умирает. Вот она родилась. Мы знаем, когда она родилась. Когда Рим родился, мы точно знаем. Греки родились кентаврами. Они родились полуживотными — полулюдьми. Но античность мы знаем от начала до конца. Ни одну культуру мы не можем так проследить.

М. ПЕШКОВА: Из антиков кого вы предпочитаете?