Непрошедшее время

А. ГЕНИС:

У меня есть два любимых человека. У греков это Аристофан. Я читаю Аристофана столько, сколько могу. И часто ношу с собой, потому что его очень медленно надо читать, потому что каждое слово требует комментария. Благодаря этому «Афины» Аристофана я знаю, как своих родственников. Аристофан — это источник жизни. Когда мы читаем Эсхила или Софокла, это цари, боги, герои. А Аристофан — нет. Даже Сократ у него халтурщик. Абсолютно восхитительная бытовая среда, это машина времени живая. Однажды меня пригласили читать лекции в университет. И пригласил меня профессор, женщины, античник. Когда я поднимался, у меня вывалился из кармана томик. Она спросил, что это. Я сказал, что Аристофан. Она говорит — вы с собой возите Аристофана, чтобы меня поразить? Я говорю, что я всегда вожу с собой Аристофана. У римлян я люблю поэтов. Больше всего я люблю Горация. Гораций — это мой любимец. Я столько его читал. Его трудно читать. Но я его научился читать благодаря Гаспарову Михаилу Леоновичу. Гаспаров так написал про античную поэзию. Все великие филологи писали свои «Уроки чтения». Он говорил, что римское стихотворение начинается главным, а кончается ничем. У нас басня, у нас в конце вывод. А у них первая строчка главная. На мой взгляд, Гораций был прямым прототипом для нашего Бродского. Бродский — это современный Гораций. Я с ним говорил на эту тему. Он сказал, что Гораций был слишком лизоблюдом, чтобы на него походить, потому что он льстил имеющим власть. А его герой — это Овидий. Но я с этим не совсем согласен. Овидий чужд Бродскому, даже ритмически. Гораций разнообразен в ритмах. Бродский считал, что он живет у даков. А даки — это американцы, потому что они не понимали всей прелести его рифмы. Не передашь же ее на английский язык. Когда мы с Бродским об этом говорили, мне повезло вставить цитату, это было то остроумие, которое пришло вовремя, и я привел Бродскому строчку из Овидия, из «Писем изгнания», где Овидий говорит, что писать римские стихи среда даков — это все равно, что мерную пляску плясать в темноте. Бродский ахнул. Говорит, что это я. Говорит, что сейчас ничего, в 74 году, когда он приехал, русских не было. Это было совершенно ужасно. Гораций — это великий автор.

М. ПЕШКОВА:

Здесь мне бы хотелось с вами перейти к той главе, коль скоро мы заговорили о Бродском, где вы пишете о «Колыбельной Трескового мыса» Бродского.

А. ГЕНИС:

Во всей Америке у меня есть точка, где я люблю бывать больше всего. Это точка называется Тресковый мыс. Это там, где начиналась Америка. Туда высадились первые пилигримы в 1620 году. Высадились там и двинулись в Америку. Так она началась. Я думаю, это самое старое европейское место, поэтому оно мне так близко. Мы с женой каждый год ходим туда. Оказалось, что там еще и грибы можно собирать. Я уже проговорился. Там подосиновики растут роскошные. И Бродский написал «Колыбельную трескового мыса». Однажды мы с женой приехали туда. Я вожу с собой томик Бродского. Я люблю читать Бродского в тех местах, где он сочинял те или другие стихи. Сравнить впечатления. С другими книжками я тоже люблю это делать, но он еще и маленький, Бродский, его легко взять. Мы лежали на пляже в тот день. И читали «Колыбельную Трескового мыса». Мы пролежали 8 часов. Я зверски сгорел. Мы разбирали каждую строчку. Это было так увлекательно. Я потом рассказывал, все завидовали. С тех пор мы на пляже всегда читаем стихи. Мы разбирали каждую строчку, и осталась одна непонятная. Я позвонил Лосеву и спросил, что это такое. Он говорит, что это оставшееся от Парфенона. Я сразу понял. Он там говорит про колонны. В каждом провинциальном городе в Америке есть банк с деревянными колоннами. Мне понравилось, что Леша не задумался даже на одну секунду. Он готов был к этому ответу всегда. Я не могу сказать, что это стихотворение лучшее. Но это стихотворение необычайно богатое смыслами. Копаться с ним страшно интересно. Понятно было, как Бродскому было плохо. Это в самом начале его американской жизни. Он вел точки, как он сказал, в этом стихотворении между двумя мирами. Он все время говорил «треска». Почему треска? Треска — это тоска. Он не может назвать тоску. Это было бы уже сентиментально. Он заменяет треску на тоску. И сразу комок в горле. Это очень понятно. Нельзя жаловаться. Это стихотворение о многом. Но так читать стихи и надо, на мой взгляд.

М. ПЕШКОВА:

Это именно тот город, та набережная, куда приплывает корабль, который носом упирается о пирс. Может быть, эти звуки напоминали Бродскому родной Ленинград?

А. ГЕНИС: Он любил, когда есть море. Леша Лосев заметил, он жил на улице Мортон. Она связана с морем напрямую. Я не знаю, какие там причалы скрепят в Ленинграде или Петербурге, но то, что в жизни Бродского присутствовало море.

М. ПЕШКОВА: Вы дружили с Лосевым? Так о нем мало говорят.