Несерьезные дети

Мы нехотя остаемся, но Боря оказывается хорошим рассказчиком, и вскоре мы забываем обо всем. В сумрачном сарае, куда свет проникает только через крохотное рубленое окошко и щели в крыше, страшные истории проходят с большим успехом. Затаив дыхание, мы слушаем об изощренных пытках в инквизиторских застенках, о двух моряках, попавших в огромный водоворот Мальстрем, о заживо погребенных… В особо жутких местах глаза рассказчика от восторга становятся влажными и блестящими, а голос прерывается от волнения. Мы слушаем завороженно и не замечаем, что на пороге сарая стоит Борин отец.

— А ну живо слезайте! — приказывает он. — Чем это вы там занимались? — спрашивает он сына, когда мы спустились вниз. И, не дождавшись ответа, говорит: — Так. Снова курил?

Он показывает на узкий столбик света, в котором курятся синие пряди табачного дыма от последней выкуренной Борисом папиросы, и два раза сильно бьет сына по лицу.

— Может, ты с ними и вино тайком пьешь и еще кое-чем занимаешься? — продолжал он допрашивать Бориса.

Тот упорно молчит, опустив голову, а отец начинает подозрительно оглядывать меня, и под его взглядом я неловко одергиваю помятое платье и стряхиваю приставшие сенинки.

— Ну и распущенность! — качая головой, говорит он. — С таких лет шляться с парнями по сеновалам! Эти деревенские девчонки с детства привыкают, что их тискают по углам.

От стыда и негодования я не могу вымолвить ни слова. Мне кажется, что я сейчас задохнусь и у меня разорвется сердце. Я с надеждой взглядываю на Бориса, но он молчит и ковыряет носком кеда сенную труху.

И вдруг я вижу, что мой маленький брат стучит головой в круглый живот Бориного отца. Тот легким толчком отбрасывает его к стене, но Санька снова бросается к нему и в бешенстве бьет его ногой в жирное бедро.

— Старый дурак! Свинья! Она же моя сестра! Убирайтесь отсюда в свой город! — кричит он уже не только отцу, но и Борису.

Мой столбняк проходит, и я пулей вылетаю из сарая на свежий воздух. Я чувствую себя так, как будто вырвалась на волю из душного могильного склепа. Я перевожу дыхание и бегу на наше с братом любимое место, на нагретые солнцем гранитные валуны за огородом. Я плачу, но от злости слезы моментально высыхают. Через несколько минут приходит Санька. Левое ухо у него подозрительно красное. Он осторожно трогает его пальцами.

— Вот сволочь! Зажал, как клещами, — еле вырвался! — говорит он, заглядывая мне снизу в лицо. — А ты не расстраивайся, не стоит обращать внимания на этого пузатого дурака.

— Отстань! Ничего ты не понимаешь: не в нем дело, — отмахиваюсь я от Санькиных утешений.

— Что я, маленький! «Не по-ни-маешь»! — передразнивает он меня. — Будто я не видел, как ты все эти дни разинув рот слушала этого трепача. Как же, по-эт!

— Доболтаешься, что я тебе второе ухо надеру.

— Ладно, — примирительно говорит Санька, — пойдем лучше искупаемся.

Вечером к нам приходит посидеть тетка Дуня и сообщает, что жильцы, слава богу, завтра уезжают.

— Ой, старый-то привереда! Матушки мои, надоел как — никаких денег не надо, лишь бы покой дал! — жалуется она на квартиранта.

На следующее утро тетя Аня моет полы, а нас выгоняет на улицу трясти половики. Когда мы, задыхаясь от пыли, трясем очередной половик, на дороге появляется телега. Тетка Дуня правит лошадью, а ее жильцы сидят рядом друг с другом и придерживают подпрыгивающие на ухабах чемоданы. Взглянув на нас, отец отворачивается, а светлый мальчик начинает внимательно рассматривать вращающееся колесо, от которого отлетают ошметки подсохшей грязи. Мы тоже усердно заняты своими половиками.

— Сматываются! — говорит Санька и кивает на половик. — Скатертью дорожка!.. Слушай, Тань! Неужели трус может стать настоящим поэтом? Если я когда-нибудь увижу книгу этого «поэта» или услышу его по радио, я вообще перестану читать стихи — все без исключения!

— А ты и так их не читаешь. Сам сколько раз говорил, что не любишь читать стихи.

— Ну да! Я вон Пушкина наизусть знаю: «Мороз и солнце! День чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный…» — скороговоркой выпалил Санька.

— Конечно, — прерываю я его, — в школе из-под палки и читаешь и зубришь.

— Подумаешь!.. Все равно Пушкин настоящий поэт. Ведь он не побоялся стреляться с этим Дантесом, заступился за свою жену. И Лермонтов тоже не испугался дуэли. А этот… Хоть бы слово сказал в защиту.

— Что он, должен вызвать на дуэль своего отца?.. Драться на палках? Может, он просто растерялся… Притом я ему не невеста и не жена.

— Все равно. Ты же ему нравилась!

— Откуда ты взял? — смущаюсь я.

— Да видно… Тоже кавалер нашелся! Хоть бы пришел извинился. Нет, в самом деле, неужели он будет знаменитым поэтом?

— А ты на ромашке погадай: будет — не будет, плюнет — поцелует, к сердцу прижмет — к черту пошлет…

— Нет, — убежденно говорит Санька, — не будет. Вот давай посмотрим: если лет через десять мы услышим про него, можешь тогда плюнуть мне в морду!

— Ну давай, — вздыхаю я, — посмотрим…

Вопрос остается открытым, а телега исчезает за поворотом, навсегда увозя от нас первого в нашей жизни живого поэта.

Горно-Алтайск