Несовременные записки. Том 4

13

Я пописывал такие безобидные рассказики, помогавшие забыться и на мгновенье выскочить из бинарных оппозиций социума, простите за заумность. Другим способом разрядки были поездки в лес. Тоже в своём роде «бзик». Особенно меня заклинивали путешествие на плотах. Два раза мы прокатились по Чусовой с Андрюсом и Колей, других два раза по Исети. Первый раз с Сеней сделали плот из осиновых коряг, сдвинули плот в воду еле-еле, но когда сами на него запрыгнули, он осел, и Сеня как закричит: «Я ещё не испытал подлинной настоящей любви! Назад!»

— Как у Тургенева? — спрашиваю.

— Назад! Тонем! — Сеня заругался, пришлось вылазить на берег.

А второй раз уже с Андрюсом и ещё одним парнем километр проплыли и бац — плотина, стырили старую лодку и поплыли на ней. Один рулит, двое воду вычерпывают. Через каждые полкилометра пороги, но мы их как-то проскакивали, но один всё же не проскочили, некоторые вещи Андрюс вытащил, а некоторые потонули. У меня одна пила осталась.

Острые чувства вызывали ещё «вражеские голоса»: «Би-Би-Си», «Немецкая волна», «Голос Америки». Например, как-то передали отрывок из Солженицына «Ленин в Цюрихе». Ленин сидел, пил чай, вдруг приходит эмигрант-социалист из евреев в гости и сообщает: «В России революция».

— Откуда взял?

— Из газет.

— Из каких газет? — спрашивает Владимир Ильич, а Надежда Константиновна масло на хлеб ему намазывает и поддакивает:

— Да, да! Про какие такие газеты вы нам имеете ввиду?

Владимир Ильич насупился: молчи, мол, женщина.

— Из немецких газет, Владимир Ильич.

— Ах из немецких, — Владимир Ильич отмахнулся насмешливо. — Немецкие газеты всё врут, милостивый государь.

Но вечером забежал Троцкий:

— Общий привет! Я на секундочку! Еду в Россию! Там революция.

Тут Владимир Ильич заволновался: «Скорее в Россию! Хоть на пароходе, хоть на аэроплане! А не то Троцкий опередит и возглавит революцию».

Я от души хохотал, разгоняя таким образом скуку. Но однажды приходит прилично одетый гладенький, сытенький молодой человек и представляется:

— Я из военкомата, хотел бы с вами поговорить о ваших жизненных планах.

Не сразу, но минут пять спустя, я понял из какого он «военкомата».

Но виду не подал. Беседуем о жизни. Он спрашивает почему-то о моем отношении к религии. Я ему про псковско-печерский монастырь, к котором я был в детстве. В общем, нашу с Игорем переписку кто-то вскрыл. Игорь старался писать завуалировано, но получалось наоборот выразительно и, должно быть, очень выразительно. А мы с ним антисоветскую организацию создали для борьбы с прогнившей социалистической системой. Он был первый председатель, а я был второй председатель. Но идеология у нас была непонятно какая. Мы оба любили Гессе, он за то, что Гессе писал по-немецки, а я за то, что Завадская относила его к чань-буддизму. Игорю нравилось, что у меня папа профессор, а мне нравилось, что у Игоря батя барон и бывший белогвардеец. Сам Игорь мне нравился за каламбуристость и балагуристость. А я ему нравился, наверное за то, что весь этот мой нонконформизм, включающий, например, вегетарианство.

Я понял, что пришел «переодетик», проверяет.

— Как вы живете, какие ваши жизненные планы?

В это время у меня был «бзик». Ходил в филармонию время от времени — приобщался. Сначала, как положено, прелюдии Баха послушал. Потом Боря Мейерзон сагитировал меня на лютневый квартет из Литвы:

— Чюрлёнис, — говорит. — Это настоящий шизофреник, надо послушать.

Пришли в Филармонию. Музыка играет. А Боря ёрзает, туда-сюда, то начнет на меня смотреть, угадывает, действительно ли, меня это бреньканье увлекает или я притворяюсь. И ворчит, бубнит. Я ему:

— Потерпи, — говорю я ему. — Это ещё не Чюрлёнис. После перерыва будет Чюрлёнис.

Другой раз я пошел на Стравинского («Весна Священная»), потому что где-то прочитал, что Стравинский сочинял чуть ли не авангард, а главное, в своё время эмигрировал, как все порядочные люди.

В фойе встречаю Борьку Радыгина (сына композитора Радыгина, с которым мы работали в одно время в ТЮЗе монтировщиками), он мне:

— А ты-то чё тут делаешь?

— А ты чё тут делаешь?

— Я-то учусь в Чайковке, мне по учебе надо… — он даже разволновался. — Надо слушать «Дип папл», «Лед цепелин», а это же, это же… классика.

Так что я «переодетику» и говорю:

— Хожу вот в филармонию. Баха слушаю, Чюрлёниса, Стравинского.

— О! — сказал этот парень. — А я вот Вивальди люблю.

Тогда такая песня была популярна «Под музыку Вивальди, Вивальди…»

Побеседовали таким образом со мной и, похоже, отвязались.

Но в начале 80-го открываю дверь, там двое в штатском.

— Уголовный розыск! — и корочки показывают. Я посмотрел, но фамилию не запомнил.

— Документы!

— А чё такое?

— Собирайся, поехали.

— А в чём дело-то?

— Узнаешь.

Про себя думаю: «Наверное, по всей стране началось, нашего брата диссидента начали шерстить».

Но оказалось, что в ТЮЗе кто-то бархатный занавес спер, и завпост всех, кто монтировщиками у него работал, назвал милиционерам как подозреваемых.

— Что за хмыря привезли? — штатский мильтон спрашивает.

— Из ТЮЗа хмырь.

— Ну ты, хмырь, куда бархат дел?