Нет мне ответа...

На этом кончаю. Устал. Обнимаю тебя. Ты хоть не хворай. В районе нашем власть переменилась, главным администратором стал представитель красных, пьющий крепко и ничего не умеющий и не знающий, так, пожалуй что, более нам не собраться на литературные встречи. А вот писал я тебе или нет – часовенку в Овсянке мы успели заложить и, благословясь, будем потихоньку строить. Твой Виктор

10 мая 1997 г.

(А. В. Астафьевой)

Дорогая Ася!

Это очень хорошо, что ты догадалась мне написать – банальная причина моего молчания: затерялись твои письма, и адреса у меня не было. В Вологде же нет таких людей, чтобы я мог у них доверчиво спросить адрес Зины Чернышёвой. У меня очень много оснований не доверять вологодским ребятам. Написала прошлой зимой твоя мать письмо, полное литературных реминисценций, глубоких рассуждений о Боге, долге и детях, но ни своего адреса, ни Зининого не сообщила. В моей уже долгой практике эпистолярного сношения с людьми такие вот факты не единичны, напишут люди, требуя справедливости и ответов, а вместо ФИО поставят закорючку, думая, что их вместе с этой закорючкой знает весь мир.

Ася! Я не знаю, как и когда мама твоя объяснила тебе причину твоего явления на свет, но одно время она коллекционировала знаменитостей местного круга, и в этот круг по слабости мужицкой, пагубе плотской попал и я. А передо мной был Василий Макарович. Ни любви, ни даже банального ухажёрского периода или топтания возле дамы не было…

Чтобы не ранить тебя ещё больше, всё остальное опускаю. Но жизнь есть жизнь, и явление человека на свет случайным не бывает, значит, пришла пора ему быть на земле и он всё равно в той или иной комбинации скрещения судеб явился бы свету.

К сожалению, после смерти Ирины я не могу бывать в Вологде, не могу видеть её, встречать людей, с которыми я и она общались. Всех, кроме Зины Чернышёвой. Вот перед кем я преклоняюсь и кого, побывав в Вологде, хотел бы видеть и с кем хотел бы говорить. Но мне в Вологде уже не бывать… неподъёмно. Нужно вот 20-го лететь в Петербург за Пушкинской премией, а я едва в деревню выбрался (она в 18 верстах от города). А перед этим побывал в тысячекоечной больнице, коя может присниться только в страшном сне. Для чёрного люда больница, и, увидев тот битый, резаный чёрный люд, я содрогнулся ещё раз – до какой же мы черты дошли-доехали! Едва живой (всю зиму проболел, дважды подолгу лежал с лёгкими в больнице), прибыв в деревню, тут же с ходу отравился, сделав из дорогих азиатских овощей салат. А они же на химии растут, у меня же в результате длительного воздействия лекарств тронуто почти всё, вплоть до поджелудочной железы, о которой я раньше и не знал, что она у меня есть.

Мария Семёновна уже затяжно и тяжело больна, давно не выходит из дома. Дела наши и дни катятся к закату. Первую (!) зиму за последние сорок лет я ничего существенного не писал, кроме комментариев к собранию сочинений и текущей мелочи, да кое-что из публицистики. Третью книгу романа я уже, очевидно, не напишу, но «затеси» и про природу попишу, хоть раз себя потешу на старости лет.

Увидеться с тобой и необходимо, и страшновато. Я привязчив, но не ко всем. Ко внукам, ко взрослым теперь, не смог привязаться (Польке 14 лет, Витьке – 21 год) – они мне чужи не только по дурному эгоизму, а просто чужи, и всё, чем они больше вырастали, тем более отдалялись от меня или я от них, или то и другое. Сейчас ничего, кроме раздражения, они во мне уже не вызывают, и я не могу быть с ними вместе. Ещё и поэтому зима была тяжёлой, я только и ждал, как бы скорее уехать в деревню и побыть без них, безо всех (с М. С. тоже мне стало трудно), и теперь-то я до дна понимаю старика Толстого, от кого он рванул из дома в таком сверхпреклонном возрасте.

И вот с отравления, с мучительной ночи началось моё пребывание в деревне. Вчерашний День Победы пролежал в горести, навестил лишь вдову двоюродного брата, он умер в конце апреля (инвалид войны) и был моложе меня на 8 дней, да школьного учителя, тоже фронтовика, и нигде ни грамма, кроме сока и мин. воды, ничего не пил, а к вечеру прожгло, что-то съел в гостях не то. Однако ночь эту уже спал спокойно. Натопил печь – тепло, сухо (это для меня сейчас главное) и покойно (тоже очень важно), маленько посмотрел телевизор, почитал и отплыл в сон. Я сейчас к столу прорываюсь трудно, как в окоп противника. А письмо твоё, стараясь «положить поближе», я уже трижды терял и, покрываясь потом, искал (вот поэтому, не вдаваясь в рассуждения о Боге, судьбе и прочих сложных вещах, не мешает нам – старикам лишний раз напомнить о себе и адресок не забыть написать).