Нет мне ответа...

Сейчас я в санатории, в кардиологическом. Ехал через два таёжных перевала и обозревал перевалы и тайгу, синеющую вдали, и лес, подступающий к дороге; вырываясь из тайги в лесостепь, думал, и сердце щемило оттого, что жальче всего покинуть будет эту вот всё ещё мощную, всё ещё вроде бы нетронутую и родную до боли тайгу, эту молчаливую даль и близь, корнями вросшую в моё сердце. Здесь я начал читать Вашу книгу с рябчиком, хорошо на титуле изображённым.

С восторгом, со щемящим чувством утраты читаю про природу, про охоту, про эти зэковские посёлки, в которых я ночевать не мог. Попробовал однажды и ночью от мышей, от теней и присутствия чего-то и кого-то ушёл на берег реки, костерком грелся.

Я ведь бывал на охоте неподалёку от тех мест, которые Вы описываете. За станцией Харовская, отъехав от станции до деревни Семёновская, отойдя от оной километров восемь, бывал на току, куда вечером слеталось до 30 глухарей. И хотя охотник я никудышный, без труда добыл двух глухарей, о чём свидетельствуют фотографии. Оказалось, это была последняя весна в этих местах охотиться, их достали лесозаготовители – это где-то в семидесятых годах – и лес подчистую свалили, а птицу вплоть до синичек выбили, истребили. А сколько видел я погрому на Урале! Боженька мой. Я в газетёнке «Чусовской рабочий» (очусовелым мы его звали) «вёл» лес и транспорт. Сама судьба меня таскала по укромным, преступной властью спрятанным местам. Особенно страшны были женские штрафные участки, на одном из них (на одном ли?!) вохровцы соревновались, кто настоящей нагайкой – это к бичу кожаному привязана гайка – просечёт женщину до костей сквозь бушлат или телогрейку; здесь же, предварительно привязав к дереву и распорками раздвинув ноги, садили женщин на муравейник, вставив им во влагалище берестяные трубочки; здесь же ставили под вышки часовых людей на съедение гнусу, чтобы они громче кричали, чтоб слышно было всем работающим в лесу…

О Господи, когда я вижу морды Зюганова и Илюхина, у одного морда немецкого фельдфебеля, у другого – гауляйтера, или тупого, как пень, Макашова, думаю, что вот они способны и хотят так же изощрённо мучить людей и получать от этого высочайшее удовольствие.

И ещё написал я и поместил в томе «Затеси» одну штуку под названием «Ярцево-Ерцево» – это о том, как учёный по фамилии Альшиц доказывал наглядно, что Иван Грозный подделывал летописи «в свою пользу», и за это угодил аж в Красноярский край, в село Ярцево, где его навестил сынок 6-го класса, чтобы спросить, правда ли, что он враг народа. Сам сынок продолжил «линию отца» и доказал-таки наглядно, что да, Иван Грозный подделывал летописи, за что угодил на лесозаготовки в Ерцево, где навестил его стареющий папа, чтобы спросить, правда ли, что сын – враг народа.

Я познакомился с этим человеком в библиотеке Салтыкова-Щедрина (ныне, слава Богу, снова называется Национальной публичной библиотекой), где он ведал отделом рукописей и доказал-таки про Ивана Грозного всю правду, и ещё писал пьесы, и они шли на сценах под фамилией Аль.

Надвигается Новый год. Желаю, чтобы он, последний в этом веке и тысячелетии, был бы милостив ко всем людям на земле и чтобы Россию нашу не катило так круто с горки, словом, чтоб он был хоть чуть-чуть полегше нонешнего. А ещё здоровья и всего хорошего Вам и Вашим близким, да на охоту съездить по весне. Я уж давно лишён этого счастья и даже порыбачить не могу выбраться, но надеюсь…

Низко Вам кланяюсь и благодарю за доброе письмо, за книгу, за радость пребывания в лесу в хорошей компании. Ваш Виктор Астафьев

1999

1 января 1999 г.

Красноярск

(И. Н. Гергелю)

Дорогой Ваня!

Вот явился я перед самым Новым годом из местного санатория, где меня немножко подладили со всех сторон. Вдвоём со старухой встретили Новый год, внучка сразу же после двенадцати ушла в гости. Мы ей неинтересны. Я что-то поел, немного выпил и усталый, отяжелевший отправился спать, а Мария так до утра и не спала из-за внучки. Сейчас вот поставил я диск с «Реквиемом» Моцарта и под его божественные звуки пишу тебе. Обычная любимая моя Восьмая неоконченная симфония Шуберта или Соната Альбинони сегодня не к настроению и пусть отдыхают.

После издания собрания сочинений и новой повести «Весёлый солдат» я так устал, изнахратился, что всё лето ничего не писал… Нет сил, и душевная тяжесть опустошает. Даже писем не пишу. Распустился. Читаю только, но и читать много подряд не могу, болит голова, ведь нагрузка-то на один глаз… От Пети Николаенко пришло письмо. Крестьянин он настоящий, и ему полегче, работает на дворе со скотом, пьёт самогонку и брагу, на вино денег не хватает. А вокруг чёрт-те что творится. Погибает Россия, стремительно идёт на убыль народ, растёт злоба и смута в душах людей, несчастья отовсюду сваливаются, и слова моего белорусского друга Василя Быкова: «Я, Виктор, иногда радуюсь, что скоро умру» кажутся не такими уж дикими. Сам он, сбежавши от фашиствующего полудурка Лукашенко, живёт в эмиграции, за границей.