— Знаете, нужно проявлять осторожность, иначе они незаметно подкрадутся, и — бам! — мы лишились последнего глаза, ослепли, как летучие мыши. Кому-то очень не хочется, чтобы мы видели. Может, поэтому сегодня здесь так много наших славных друзей в синей саржевой униформе, с пистолетами наготове и вообще… но вам не кажется, что мы уже добровольно лишились одного глаза — с нас хватит! Так давайте же объединимся. Мои несмышленые одноглазые братья, вы замечали, как слепые, объединившись, помогают друг другу? Спотыкаются, налетают на предметы, но вместе с тем — обходят опасные места; они справляются. Давай действовать сообща, непростой народ. Если смотреть в оба, можно увидеть, что делает нас такими непростыми, кто нас делает такими непростыми. До сих пор мы были похожи на двух одноглазых прохожих, каждый из которых идет по своей стороне улицы. Если в них летят камни, они спорят и обвиняют друг друга. Какая ошибка! Кто-то третий приложил к этому руку.
— Но ты не подаешь, брат! Ни одного мяча не бросил.
— Давайте сотворим чудо, — прокричал я. — Вернем себе отнятые у нас глаза. Вернем себе зрение; объединимся и расширим обзор. Выгляните из-за угла — надвигается буря. Посмотрите на улицу — там один только враг. Неужели вы не видите его лица?
Повисла естественная пауза, которую зал встретил аплодисментами, а я осознал, что мой запас слов иссяк. Что же мне делать, когда они опять обратятся в слух? Я наклонился, стараясь разглядеть слушателей сквозь световую завесу. Я завоевал аудиторию и не хотел ее терять. Вдруг я почувствовал, что моя душа обнажена и беззащитна, что ко мне вернулись слова и сейчас будет произнесено то, что лучше держать при себе.
— Посмотрите на меня! — Звук шел из солнечного сплетения. — Я здесь недавно. Настали тяжелые дни, я познал отчаяние. Я приехал с Юга и увидел, что такое принудительное выселение. Я утратил доверие к миру… Но посмотрите на меня сейчас, происходит нечто странное. Я стою перед вами. И хочу признаться…
Внезапно рядом со мной вырос брат Джек и сделал вид, что поправляет мне микрофон.
— Осторожно, — прошептал он. — Ты делаешь первые шаги, но уже рискуешь доказать свою несостоятельность.
— Все под контролем, — шепнул я и склонился к микрофону. — Можно мне кое в чем признаться? — продолжил я. — Мы с вами друзья. Нас всех одинаково лишили наследства, к тому же, говорят, исповедь очищает душу. Так вы позволите?
— Не промахнись, брат, — прошипел голос.
Сзади меня шумели. Я дождался, пока все успокоились, и перешел к делу.
— Молчание — знак согласия, — сказал я, — тогда признаюсь вам. — Я расправил плечи, выставил вперед подбородок, посмотрел прямо перед собой. —
Слова складывались сами собой и не спеша выстраивались в цепочку. Свет переливался всеми цветами радуги, как пузырьки жидкого мыла в потревоженном тряской флаконе.
— Позвольте объяснить. Это особое ощущение. Уверен, нигде в мире мне не удастся испытать ничего подобного. Я чувствую ваш взгляд. Слышу ритм вашего дыхания. И в этот момент, когда глаза черных и белых прикованы ко мне, я чувствую… чувствую…
Я оборвал свою речь в абсолютной тишине; было так тихо, что я мог различить, как где-то на балконе тикают огроменные часы, пожирая время.
— Что, сынок, что ты чувствуешь? — раздался пронзительный голос.
Я перешел на сиплый шепот.
— Я чувствую, чувствую… что вдруг стал