Невидимый мир

Поблагодарив, я взял бутерброд. В сущности, свободное отношение моего одноклассника к собственной жизни базировалось на некой уверенности, а она — на излучаемой его постоянными улыбками живой одухотворенности. Заговори мы сейчас о чем бы то ни было, кроме как о душевнобольных и самовнушении, он будет знать больше меня; я вдруг понял, что это и есть главная причина спокойствия и гордости стариков П. Этот факт ничуть не был мне неприятен. Моя уверенность в себе базировалась на попытках извлечь из самого себя помимо всего прочего и заложенные в мое существо познания, которые остальные получали из внешних источников. Я медленно совершенствовал эту свою способность.

Мой одноклассник не пустился в унизительные объяснения: «Я понимаю, в каком я постыдном положении, но подумай, какое несчастное стечение обстоятельств» — и т. д. Сообщив мне, кто он, он предался беседе, чтобы спокойно смаковать радость встречи со мной. Я не напрягался, потому что чувствовал, что здесь у меня ни на минуту не возникнет необходимости давать отпор. Я даже порылся в памяти, пытаясь извлечь из нее хоть еще один случай такого полного расслабления в присутствии других людей за последние два года. И не сумел — такого эпизода не нашлось. Он начал длинный рассказ о случайных встречах с одноклассниками — на улице, в трамвае, — о своих тщетных попытках зазвать их в гости. Его рассказ не интересовал меня, он лишь показывал неминуемо-инфантильную сторону его беззаботного характера, но я слушал его, как слушают мелодичную песню, и терпеливо ждал, когда он закончит. Это ничего мне не стоило. Он идеализировал отношения, существовавшие когда-то в классе, потому что класс был последней общностью, в которой он участвовал; жизнь его сложилась так, что далекая уже школа превратилась для него в образец объединяющей формации. Изменения в реакциях и сознании наших бывших однокашников (кто — с высшим образованием, кто — обыкновенный техник) его озадачили.

— Я всем рассказывал, как и тебе, что со мной случилось. И все тут же остывали, становились рассеянными, начинали спешить. Что ж, я и в гимназии плохо учился, ты, наверное, помнишь, по разным там физикам и химиям еле тянул. Но тогда они играли со мной в футбол, мы собирались, танцевали, вернее — пытались… А теперь… почему же так? По какой-нибудь табели о рангах я ничто, верно, но как это может быть, чтоб они совершенно потеряли ко мне интерес? Ведь во мне живут их собственные образы, их детство! Все как будто разучились держаться по-прежнему. Ну и пусть, те образы все равно во мне.

— Они люди занятые, — вмешался П.-старший. — Работа, дети… Когда им по гостям ходить… А ты один.

— А может, они подумали, что ты будешь их о чем-то просить, — добавила П.

— Просить? — удивился мой одноклассник.

— Ну да… Люди используют связи для того, для другого…

— Мне-то какие связи могут понадобиться?

П. всплеснула руками:

— Видишь, как он разговаривает? А был мальчик как мальчик, ты помнишь…

И она взглянула на него с восхищением, как много раз до и после этого. Тогда П.-старший захотел, чтоб я услышал о его черном голубе, но не из его собственных уст. Мой одноклассник высказал предположение, что психиатру эта история покажется сентиментальной, но отец убеждал нас, что с годами становится похож на ребенка, а ведь это принято — рассказывать всем подряд про детские проказы.

Я узнал, что черный голубь влетает в окно и берет корм из его рук. Взгляд П.-старшего засветился от удовольствия — я услышал! Он разговорился вовсю: раньше животные его боялись, потому что (так по крайней мере утверждает его сын) у труса бывают глаза убийцы; но еще раньше — в детстве — он носил на шее большую огненно-красную косынку; однажды он вспомнил о ней, описал ее одному человеку…

П.-старший окинул взглядом свою семью.

— В руках того человека, — сказал он торжественно, — был хлеб наш насущный.

Тогда над ним посмеялись; там были и другие, подхалимы; как только тот человек открывал рот, они, как злые обезьяны, кривлялись в такт его словам; плясали вокруг новой жертвы и называли его «ковбой в косынке»…

Он выпрямился, во второй раз окинул взглядом свое семейство. Два дня назад он встретил того человека и не поздоровался… Мой одноклассник восторженно объявил, что водка ударила отцу в голову, и связал это с еще одним маленьким событием, происшедшим накануне, — П.-старший поднялся на крышу, чтобы установить телевизионную антенну; родители прервали его, чтобы в один голос сообщить, что их сын никогда не смотрел телевизора; П.-старшего быстро развозило — он признался, что не только носил когда-то красную косынку, но еще и лазал по деревьям; жена напомнила ему, что он поднимался на крышу, он пригрозил, что и на самолете полетит, а жена вздохнула: всю жизнь приходилось считать копейки — какой уж там самолет; П.-старший вскочил, чтобы снова расцеловать меня, вспомнил о моем отце — великий был человек, приходил в их дом неизвестно почему; потом он опять сел на стул — важно, что приходил, а почему — неважно.

Мой одноклассник наклонился к отцу:

— Папа…

— Что тебе?

— Ты сказал «неважно».