Невидимый мир

Давно уже я не допускал даже нотки близости в разговоре с кем бы то ни было. Относительно словоохотлив я бывал лишь с пациентами. С некоторыми из них, только с некоторыми, возникало и нечто вроде атмосферы задушевности, но я оставался актером с абсолютно холодным сознанием, а одновременно с этим и господином с хлыстом, и человеком, который добровольно взялся, ползая на коленях, собирать обломки сломанных детских игрушек. Даже когда пациент смотрел на меня с доверием, инстинкт не позволял ему полностью расслабиться, поскольку во мне скрывалась предполагаемая опасность. И доверие, и работа инстинкта помогали лечению, но я рассказываю вам все это, чтобы вы поняли, почему задушевность общения с пациентами — это только видимость; и по-другому быть не может, если один занимается дрессировкой другого, пусть с самой благородной целью.

Мой одноклассник сделал паузу — увидел, что я задумался. Когда наши взгляды встретились, он подмигнул мне и повторил:

— Сегодняшний день — большой день для этого дома.

Было поразительно, что он мне подмигнул (за весь вечер я произнес лишь несколько слов, как это все чаще бывает со мной вне клиники); но он не ощущал ни малейшей скованности. Видимо, он понимал, что мне у них хорошо, понимал, что в известном смысле мы равноценны. После беззаботных лет, проведенных в институте, который ему не довелось закончить, судьба посылала ему болезнь за болезнью — хорошо рассчитанная игра обстоятельств. Мы оба шли к одной цели. Но он — самым естественным путем, а я — путем сурового самовоспитания. Я добился того, что был неспособен кому-либо завидовать. Наблюдая за ним и думая о том, что мы варианты одного и того же, я задавался вопросом: может, из нас двоих он просто более симпатичен?

Старики П. поникли на своих стульях, головы у них висели, но неудобные позы не лишали их лица спокойствия. Сон их был мирным.

— Спят все лучше, — объяснил мне мой одноклассник. — Раньше они страдали бессонницей.

Он встал, чтобы накинуть им что-нибудь на плечи, и добавил, что постепенно начинает понимать, кем мог бы быть его отец; в последнее время, встретив кого-нибудь из соседей, П.-старший спрашивал каждого, как бы тот поступил, если бы выиграл в спортивной лотерее десять тысяч левов, и ответ всегда был одинаков — машина или дача, в квартале не осталось человека, который бы этого не сказал. Одному из последних П.-старший заявил: «А я, будь я помоложе, дал бы пять тысяч своему начальнику, чтоб он выхлопотал мне орден и журналисты стали бы обо мне писать»; у его собеседника в зобу дыханье сперло. «Да, да, конечно… ты совершенно прав». Сыну он рассказывает, что за многие годы установил — человек не способен работать как следует за письменным столом, если в той же комнате и другие работают за столами, эта форма вообще должна исчезнуть, а вот запах жареного арахиса придает всем энергии, он просто удивляется, как на предприятиях никто об этом не догадывается, и т. д.

— Может быть, я читаю для удовольствия больше, чем ты, — сказал мой одноклассник. — И все-таки ты человек интеллектуального труда, а я нет…

Он рассказал, как устраивает себе маленькие праздники: например, взял у соседа на неделю клетку с канарейкой и попытался издавать такие же звуки; вытащил из глубины гардероба свадебное платье матери — родители предались воспоминаниям, и он провел чудесный вечер; чтобы вовлечь в разговор одного мальчишку из их дома, решил подарить ему «Серебряное озеро» (он хранит свои детские книги), ему давно хочется поболтать о Майн Риде и Карле Мае, как когда-то со мной и другими ребятами из класса, а не с кем.

За всеми этими примерами стояло что-то крайнее, не подлежащее описанию. Никто из нас двоих не мог почувствовать его в полной мере, мы могли его только иллюстрировать, каждый по-своему. Повторяю, я не завидовал его типу иллюстрирования, каким бы привлекательным он ни был. Но мне было трудно определить, ближе ли он подходит к этому крайнему, чем я — с моими поступками и словами, выражающими сознание долга, выражающими то, что можно обозначить — «я должен быть таким-то»…

— Когда их не будет, — сказал мой одноклассник, нежно глядя на спящих, — но я буду знать, какими они были и как изменились, ты думаешь, я вздрогну, если, прогуливаясь по улице, почувствую вдруг на своем плече чью-то руку? Даже если будет темно и безлюдно?

Он снова смеялся.

В начале я признался, что не люблю слово «счастье» во всех его оттенках. Для этого человека, для его улыбки делаю исключение

* * *

Домой я вернулся пешком — шел больше часа. Я думал о холодном излучении приборов, о связи между механизированными системами и организацией человеческих отношений.

Думал и о пустыне.