Незакрытых дел – нет

Этот хнычущий, трепещущий объект, этот расколотый надвое человек и был его отец. Он порождение его чресл. Трудно было представить, что он – продолжение этого нечто. Заслышав внезапный шум, Папаи робко оглянулся, инстинктивно прикрыв пипиську дрожащей рукой. Пиписька была без крайней плоти и на холоде совсем съежилась. С громким скрипом открылась наружная дверь, и кто-то заглянул в другое помещение – в предбанник, где рядком располагались сортиры с отпиленными наполовину дверями. Было слышно, как вошедший, насвистывая, справляет малую нужду, а потом, смачно рыгнув, усердно захлопывает все двери. Папаи испуганно втянул шею, как будто его били, и потерял из-за этого равновесие – в последнюю минуту его подхватил сын. Скелет этот был страшной тяжести. За десять минут до того в палате он набивал отцу рот дрянной пересоленной ветчиной, подхватывая тонкие ломтики прямо из свертка, а отец тем временем колотил его по плечу своим слабым кулаком, колол и тыкал жалящим взглядом. Он, по-видимому, забылся в исступлении, но забылся осторожно – ровно настолько, чтобы сын его не бросил и не ушел. И вот теперь он стоял в ванной, в кои-то веки без очков, глядя в никуда осоловелым, растерянным взглядом, и лишь жалобный ужас читался в его карих глазах. Тело, с которого страх сгрыз все мясо, человеческими словами не описать. Неделями он таскал в себе свои шлаки, отчего живот становился тугим, как барабан, и круглым, как резиновый мяч. Внизу, словно горло стянутой кошелки, виднелся давний шрам от вырезанной грыжи, еще ниже – лиловато-коричневые чресла, прикрытые синевато-серыми волосами. «Может, надо еще и клизму ему сегодня поставить», – подумал сын, и его передернуло. Хрупкая, как пергамент, кожа отца словно отделилась от плоти, мышцы болтались, а коленки были блестящие и белые, будто майолика.

Сестрам было некогда мыть Папаи, и он сильно вонял, распространяя вокруг сладковатый запах разлагающейся плоти. Глубокая эмалированная ванна из чугуна стояла совершенно случайным образом, прямо посреди помещения, как давно не застилавшаяся кровать в дешевых номерах. Дверь в ванную сыну закрыть не удалось, несмотря на то, что он и не обрадовался бы, если бы к ним кто-то ввалился, и когда, заслышав шум извне, он тоже на какое-то мгновение обернулся, его окатило водой из душа, который он держал в руке, да так, что он вымок до нитки, – это его разозлило, и в отместку он начал еще сильнее тереть мыльными руками сгорбленную спину отца. Будто наказывал его за что-то, в чем тот не был виноват. Туалеты с дверями-половинками перед ванной; «Справлять нужду на публике – какой-то концлагерь!» – пришло ему в голову, когда он загонял Папаи в ванную. Наконец он аккуратно выдавил себе на ладонь блестящую маслянистую капельку шампуня «WU-2» из желтого флакона и размазал ее по отцовскому неровному черепу, на котором теперь уже реяли лишь несколько седых волосинок. У сына была густая курчавая грива, и ему совсем не хотелось вот так же облысеть. Опять кто-то вошел и, повозившись у одной из дверей, с громким сопением уселся на унитаз: он пердел и натужно стонал, эти звуки отражались эхом от покрытых кафелем стен, а сын тем временем тер банной рукавицей опавший зад Папаи. Отец стыдился своего ужасно обезображенного тела, но пришлось покориться. «I would prefer not to», – сказал он, цитируя своего любимца Бартлби[87]

, перед тем как раздеться, и на лице его мелькнула слабая мерцающая улыбка, хотя что тут поделаешь, раздеть он себя дал, но в качестве последнего протеста не хотел разгибать спину, а непрестанную дрожь в руках он не смог бы унять, даже если бы захотел. Наконец сын взял больничное махровое полотенце и вытер этого гигантского младенца.

Позже они вышли на улицу и посидели на скамейке в саду, укутанные с ног до головы. Выглянуло декабрьское солнце, и немного поежившись в его лучах, они вернулись в палату.

5