Нежность к ревущему зверю

— В наше время всяческих проповедей, — рассуждал сатирик, — ссылки на сдвиги в сознании из-за рождения кибернетики и атомной энергии — не более чем литературная эстрада, беллетристика душевных аплодисментов. Современен тот, «кто обогатил свою память знаниями всех тех богатств, которые выработало человечество», кто способен ощутить мир сердцем Толстого, воплотить в себе все, возвышающее человека… Никакая кибернетика сама по себе ничего не воплощает. Я вот кончил Литературный, есть такой институт. Было нас там несколько, тяготеющих отобразить в «великом и могучем» лик времени. Не менее того. Наука-де заговорила по-новому, и нам следует, как некогда Александру Сергеевичу, усовершенствовать отечественный глагол. Им-де, обтесанным на новый лад, сподручнее будет жечь сердца людей. Как программка?.. А вот нового у нас набралось на одну освистанную и ныне прочно забытую книжицу рассказов, напичканную студенческими «речениями»… Ну, засим получил я диплом о прохождении литературных наук, был направлен в газету, стал разъезжать по всей великой, малой и белой Руси, и тут-то вся моя жеребячья умственность улетела к чертям собачьим, потому как душа по-прежнему проживала в дедовском языке… И для каждого более всего на свете, более всех примет электронного века значит приметы любви к родной юдоли… Если ты не окончательно затруханный сукин сын…

Впервые человек в сером свитере показался Лютрову взволнованным. Он снял сильные очки в черной оправе и принялся сосредоточенно протирать их.

— Вы правы, — заговорил он, — чем богаче язык, тем меньше сопротивления оказывает сознанию окружающее… Архиглупо почитать за отсталую народную речь, так дружно, в ладу живущую со всем, что есть на земле… В это нужно уверовать, как в руки матери.

После этой беседы Лютров спросил Сергея о человеке в сером свитере:

— Кто он?

— Не знаешь?.. Ну, да ты тогда не занимался тяжелыми машинами. Это конструктор, начальник отдела. Руководил разработкой механизмов подвески ядерных бомб, был на испытаниях. И вот не уберегся. Болен. Поражено горло: под свитером следы трех операций. Ему голову поднимать трудно, как на гильотине побывал.

Вскоре этот человек исчез, и Лютров так и не успел узнать, что с ним случилось.

…Хозяйскими делами Сергея ведала его мать, грузная, строгая старуха, по-крестьянски в открытую гордившаяся сыном. Когда она видела Лютрова с Сергеем, то непременно принималась сетовать на несуразность их холостой жизни:

— Пора бы уж! А то все сроки пройдут, и уж никакая девушка не глянется. Чего ждать? Мужики вы, что ты, что Серенька — как дубы, эвон какие вымахали! Какого рожна ждать?

Они обещали ей сыграть свадьбы вместе, в один день, как то получилось у сестер Сергея, Веры и Надежды.

Но не женились ни вместе, ни порознь. Возраст ли мешал без предубеждений относиться к девушкам, или не случилось в их жизни какой-то главной встречи. Трудно сказать. В молодости же, наверное, больше других любили крылья и, как все одержимые, глядели на заботы вне призвания как на никчемные, не стоящие особого внимания.

Как бы то ни было, Лютров не находил изъянов в прожитых годах и никому не завидовал. Он никогда не сомневался, тот ли путь избрал, тому ли делу отдал жизнь. Обернись все сначала, и он снова сядет за письмо командующему округом, чтобы попроситься в летное училище, как он это сделал после призыва в армию в 1944 году. Овладев полетом, он поймал свою жар-птицу и ревностно берег ее. В работе все, весь он. Еще будучи курсантом, Лютров предпочитал пораньше ложиться спать, чтобы утром, прогревая мотор «ЛА-5», с упоением вслушиваться в его уверенный рокот. Он слышал послушание, силу, готовую сделать для него главную чудо-работу: поднять в воздух машину, огласить небо торжествующей песней полета. И, казалось, ничто в мире не способно было сравниться с полнотой вот этого ощущения жизни!

Годы не оставили в памяти ничего более близкого, чем заснеженные, залитые дождем, пышущие жаром аэродромы — уходящие за горизонт полосы шершавого бетона. Лютрову случалось бывать едва ли не во всех крупных городах страны, но прежде чем вспомнить облик города, он представлял аэродром. И не только он. Когда Санину говорили, что такой-то город красив и гостеприимен, он отвечал:

— Хороший город. Знаю. Полоса два двести.

И затем принимался рассказывать обстоятельно, со знанием дела, о музеях, театрах…

Рядом с воспоминаниями об аэродромах жили, как лирические отступления от стези жизни, картины охотничьих вылазок.

В Хабаровске знакомые ребята устроили им охоту в предгорьях Сихотэ-Алиня. Охотник-удэгеец — маленький, неутомимый, несмотря на тяжелую болезнь почек, водил их по тайге в поисках гималайского медведя… Охотничьи домики в лесу, морозное ночное безмолвие, огромная золотая луна за сказочными силуэтами деревьев, следы осторожных изюбров, тигра, дупло старого тополя, припудренное желтой гнилостной пылью у отверстия — след дыхания спящего медведя.