Незримый фронт Отечества. 1917–2017. Книга 1

Белозеров, привалившись к глине, вытер взмокшую голову, сняв каску. Только успел ее вновь надеть, как в ту же секунду крупный осколок поленом шарахнул по борту каски и с жужжанием ушел. На каске осталась вмятина. Счастливым родился, подумал политрук. Сейчас его таким же осколком сверлила мысль: «Что действительно делать? Он — комполка, член партии с двадцать четвертого, с ленинского призыва, старый кадровый командир. “Выполнять приказ… умереть, коли велено. Вот и весь выход”. И он, безусловно, единственно прав! Как прав и тот не командир полка, а великий полководец России, который сказал, что каждый солдат должен знать свой маневр. Здесь на “пятачке” маневр должно направить к единственной цели — умереть не зря. Хорошо бы и мне найти возможность отдать ее — жизнь свою — тоже подороже, не по-бараньи, с каким-то толком».

Белозеров не сомневался. Он видел и слышал, что большинство окружающих его людей уже верят, убеждены в неизбежности остаться здесь, и, видимо, с этой, уже парадоксально ставшей привычной в этих условиях и отнюдь не панической, а спокойной уверенностью уходит ощущение страха смерти, появляется чувство страха отдать свою жизнь незаметно, бессмысленно, не нанеся ощутимого урона своими руками гитлеровцам.

«Обреченность осознанная, выходит, рождает героизм?» — подумал политрук. «А как же трусы, предатели? Где же трусы, которых все время вспоминает Копалов? Но трусы были. Да, были. Но беда-то была не в них, она была в трусости. Трусость — болезнь, чувство заразное, импульсивное, в большинстве бессознательное, стадное. Тем и опасное. Чтобы вызвать эпидемию, при способствующих условиях довольно одного вирусоносителя. Но вот этого-то носителя и не найти, как правило, когда уже вспышка произошла, когда эпидемия разыгралась. Выявлять его надо раньше. Но всегда ли это было возможно?»

В первых числах ноября после легкого морозца и, казалось, качавшегося в небе солнца, вновь зарядил вначале снег с дождем, затем с острой колючей вьюгой. Брустверы покрылись ледяной коркой. В окопах кашу из песка и снега усердно хлебали передки сапог. А бойцам надо было присесть, прилечь, покемарить минут сто двадцать, хотя бы от атаки до атаки. И снова помогали погибшие братья. Бойцы, где только можно, врубались в стенки, клали на вырубленную ступень в несколько слоев их шинели и ватники, нередко стыдливо приговаривая: «Прости, браток, но что поделаешь. Тебе уж не холодно». Погибшими крепили осыпавшиеся брустверы; их каски, покореженные винтовки втискивали в землю в очень низких местах как опору для промокших ног. Подтаскивали за поясные ремни и убитых немцев. Шутили беззлобно: «А ну-ка, фриц, послужи и нам. Не всего же себя отдавать за бесноватого фюрера. Хватит с него и души твоей». И мог ли кто-либо воспринять такое в тех условиях как кощунство, вандализм, безнравственность? Все, что было субъективно направлено для победы, было морально неподсудно и нравственно в сознании каждого, ибо и самое безнравственное — массовое убийство людей — война превращала в дело славы и доблести.

Настроение и погода, не сегодня известно, связаны. А здесь еще овладевшее умами чувство бессмысленности попыток атаковать без надлежащей огневой поддержки.

Выдержат ли? Сдюжат ли? Эта мысль не давала покоя Кириллову, начальнику штаба, Белозерову, Кузнецову. Уже не раз просили огня, огневого вала от артиллерии, от авиации, от черта, от дьявола, но больше огня. В ответ с разной степенью грубости слышали одно: «Выполнять задачу! Никаких разговоров! Командующий вами недоволен. Он требует расстреливать каждого командира, кто отойдет, кто не прорывает оборону немцев. Все, что можно дать из огневой поддержки, уже дается».

Части редели не по дням — по часам, но пытались ежедневно прорваться. «Вперед! За Родину!», «За Ленинград!» — гремело то слева, то справа, то вместе из сотен глоток. Все понимали: за ними город, начинающий голодать. От них зависит его жизнь и смерть. Легкораненые отказывались от эвакуации. Шли снова в бой. Удавалось перетаскивать полковую артиллерию с противоположного берега, но после нескольких залпов поддержки ее накрывали на этой равнине из-за высоких бетонных стен полуразрушенной электростанции и из-за насыпи узкоколейки. На берегу эпроновцы под руководством самого Фотия Крылова[56] установили громоздкие лебедки — пытались переправить танки под водой. Металлические тросы рвались. Машины засасывало илистое дно. Но несколько танков перетащили. Иногда наступление трех-четырех соединений вместе поддерживалось авиацией. Ильюшинские штурмовики — «черная смерть» — звено за звеном обрабатывали перед атакой передний край немцев — но нейтралка здесь была столь узка и мало определима, что, пожалуй, от этих ударов не меньше доставалось своим.

— Ложись, ребята, наши летят! — То и дело истошный крик сотрясал воздух.