Нидерландская революция

Если граф Эгмонт и принц Оранский с самого же начала стали пользоваться исключительным влиянием в государственном совете, то этим они обязаны были поддержке со стороны значительной части дворянства. К тому времени, когда они начали играть роль, почти все старые слуги Карла V сошли со сцены. Ни один из новых вельмож не знал лично Шьевра и Маргариты Австрийской. Даже самые старые из них были еще детьми в то время, когда Карл выступал в роли бургундского государя; ни один из них не был свидетелем его блестящих побед в Германии и в Италии; ни один из них не помнил лет, предшествовавших внезапному взрыву реформации и борьбе с ересью. Они знали только оборотную сторону этого долгого и славного царствования — неудачные войны с протестантами и не приведшие ни к чему войны с Францией. Они увидели государя уже состарившегося, окруженного министрами-иностранцами, душившего провинции налогами, расшатавшего кредит Антверпена, наводнившего страну немецкими и испанскими войсками, преследовавшего протестантов. Они не могли в нем найти никаких следов того национального государя, который так дорог был их отцам.

Вступление на престол Филиппа II окончательно поколебало их преданность царствующему дому. Они не чувствовали себя больше сподвижниками и «дружинниками» (antrustiones) государя. Они остались верными ему в силу наследственной лояльности, но у них не было и следа того душевного тепла и того энтузиазма, который вдохновлял когда-то Максимилиана Бюрена или Генриха Нассауского. Зато они стали тем большими бургундскими патриотами. Разрыв, происшедший между ними и государем, вынуждал их рассчитывать, так сказать, на самих себя, искать опоры в своей родной стране, на своей подлинной родине[61], без независимости которой было немыслимо дальнейшее, сохранение ими своего привилегированного положения. Словом, они стали патриотами в силу своих классовых интересов и своего аристократического сознания. Чтобы защитить от короля свои прерогативы, свою власть в качестве штатгальтеров, свои привилегии в качестве рыцарей ордена Золотого руна, они отождествили свои интересы с интересами страны. Разумеется, среди них было немало интриганов, честолюбцев и смутьянов, но у большинства из них, как это всегда бывает во время кризиса, личные интересы в конце концов претворялись в политическую программу, более или менее подчиняясь ей.

Совершенно иначе обстояло бы дело, если бы они были ревностными католиками, которые жертвовали бы всем ради сохранения «истинной веры» и из религиозных соображений мирились бы с испанским абсолютизмом, который они отвергали по традиции и из самолюбия. В действительности они в большинстве, хотя и были очень далеки от ереси, но обнаруживали исключительную холодность по отношению к церкви. Почти все они были воспитаны гуманистами[62]

и получили поэтому чисто внешнее и поверхностное религиозное воспитание[63]. Самые образованные из них читали Эразма и Кассандера, этого апостола примирения между различными христианскими вероучениями, и все они, как образованные, так и необразованные, жадно проглатывали сочинения Раблэ

[64]. Kpоме того распущенность их нравов немало содействовала ослаблению их интереса к религии, но в противоположность французскому дворянству они очень мало занимались галантными похождениями[65]

. Любовь не играла почти никакой роли при брюссельском дворе: проводившие здесь свое время представители высшего дворянства были бравыми военными, которым нечего было делать и которые поэтому целыми днями играли в мяч, а ночи свои проводили в попойках или, вернее, оргиях[66]. Бредероде и даже Оранский пили так, что им нередко грозила смерть от пьянства.