Нидерландская революция

Гранвелла отлично видел это. «Сопротивление новым епископствам, — писал он, — оказывают в стране брабантские штаты»[80]. И так как он не мог привести их в повиновение силой, то он пытался по крайней мере подорвать их влияние, стараясь посеять рознь между дворянством и провинциями и советуя королю противопоставить Антверпену конкуренцию Гентского порта, только что соединенного с морем Тернейзенским каналом. «Ведь совершенно безразлично, — заявлял он, — какой город будет извлекать выгоду из торговли, лишь бы она не пропадала для страны»

[81]. Но все эти мероприятия, продиктованные растерянностью, были ни к чему. Брабантские штаты с каждым днем становились все решительнее. Они требовали назначения принца Оранского правителем (ruwaert) Брабанта; они запросили мнение парижского юриста Дюмулена, «известного еретика», относительно законности учреждения новых епископств; они послали в Мадрид и в Рим делегации для изложения королю и папе своих жалоб. О своей стороны, государственный совет, в котором недавно вернувшийся из Испании граф Горн загнил теперь место рядом с Эгмонтом и принцем Оранским, решил направить к Филиппу барона Монтиньи, чтобы сообщить ему об опасностях создавшегося положения. Созванное Маргаритой Пармской собрание рыцарей ордена Золотого руна добилось от нее, несмотря на возражения Гранвеллы и Виглиуса, разрешения на созыв генеральных штатов. Впрочем, их заседание, состоявшееся в Брюсселе 29 июня 1562 г., прошло совершенно спокойно, и они мирно разошлись, утвердив требовавшуюся субсидию.

Но это собрание свидетельствовало об ослаблении влияния Гранвеллы при правительнице, и это обстоятельство не могло не воодушевить его врагов. Лига, созданная против Гранвеллы несколькими вельможами в конце 1561 г. — быть может, по примеру, данному в апреле во Франции Монморанси, Гизом и Сент-Андре, — оставила теперь всякую сдержанность. Она обращалась с министром короля, как с отъявленым врагом; распространяла слухи, что Гранвелла советовал королю приказать отрубить полдюжину голов[82]

и явиться с вооруженной силой для усмирения страны. Вожди лиги, писала Маргарита, «выражаются так, что возникает сомнение, является ли еще ваше величество повелителем этого государства»[83].

Но их поведение пугало ее еще больше, чем их речи. Действительно, с некоторых пор они явно искали сближения с Германией[84]. Они теперь вдруг вспомнили, что «Бургундский округ» являлся в свое время составной частью германской империи, находился под ее покровительством, и не было никаких сомнений, что ссылка на этот сюзеренитет, так неизменно игнорировавшийся со времени царствования Филиппа Доброго, была направлена против испанского государя. Брак принца Оранского (25 августа 1561 г.) с лютеранкой Анной Саксонской, состоявшийся, несмотря на явное. неодобрение короля, может считаться первым проявлением этого нового поведения высшей знати. Правда, принц Оранский сдержал — по крайней мере для вида — свое обещание воспитать свою жену в католическом духе, однако он не упускал с тех пор случая все более открыто подчеркивать, что он является вассалом императора и немецким князем. Он тесно связался со своими родственниками по ту сторону Рейна, которые все были протестантами; он поселил в своем дворце и в своем замке в Бреде массу дворян-лютеран и в 1562 г., несмотря на резкие упреки правительницы, отправился во Франкфурт на Майне, чтобы присутствовать на коронации нового императора Римской империи, Максимилиана И. Нетрудно было предвидеть, какими опасностями или по крайней мере тяжелыми последствиями чревато было на севере для испанской монархии его поведение. Берлемон с полным основанием был в ужасе от этого и заявил Маргарите, что «у принца какой-то важный план на уме и что дело идет о каком-то замысле против короля»[85]

.

В то время как высшее дворянство под руководством принца Оранского пыталось привлечь на свою сторону Германскую империю, народ, в свою очередь, жадно следил за событиями во Франции, где резня в Ваоси (2 марта 1562 г.) вызвала первую религиозную войну. «Здесь, — писал Гранвелла, — говорят только о событиях во Франции и притом в выражениях, не оставляющих сомнений, что здесь многие ничего не имели бы против того, чтобы дела приняли дурной оборот; и если бы это случилось во Франции, то то же самое вскоре произошло бы и здесь»[86]. Множество гугенотов искало себе прибежища в провинциях. Как и во время Французской революции, страна была наводнена эмигрантами, против которых правительство не решалось принять никаких мер и которые поддерживали в больших городах, в особенности в Турнэ, Валансьене и в Антверпене, очень опасное брожение[87]. В конце 1562 г. положение стало столь серьезным, что кардинал заявлял о безнадежности положения, если вельможи возьмутся за оружие, «ибо если кто-нибудь из них сделает это, то только один бог может помешать тому, чтобы эта страна не последовала примеру Франции»[88]. К счастью, они еще не помышляли о революции и продолжали питать надежды на вмешательство Германской империи.