Нидерландская революция

Убийство герцога Гиза в Орлеане (18 февраля 1563 г.), усилив шансы гугенотов, тотчас же получило отклик в Валансьене. В начале мая в пригородах возобновились кальвинистские проповеди. Теперь больше уже не заботились, как раньше, о том, чтобы являться переодетыми с фальшивыми бородами и масками на лице: «верующие» смело устремлялись сюда с открытым лицом и с оружием в руках[141]. «Они процессией выходят из города», и гора Анзен сплошь покрыта толпой их

[142]. Рабочие бросают работу; они заявляют, что «ни король, ни граф, пи городские и судебные власти не смогут удержать их от посещения их религиозных собраний». Но они обещали сохранять порядок, «если только им дадут жить, пользуясь свободой совести». Берг заявлял, что это «подлинные слова гугенотов»[143]

и с полным основанием приписывал обнаруживавшуюся приверженцами нового учения энергию и решительность сношениям между ними и Колиньи[144]. В Турнэ происходило то же, что и Валансьене. Здесь кальвинисты тоже смело и открыто признавались в своей вере, толпами посещали проповеди своих пасторов и требовали права свободного исповедания своей веры

[145]. Этот кризис несомненно вскоре перешел бы в открытое восстание, если бы религиозная война во Франции продолжалась еще некоторое время. Но успокоение, наступившее во Франции после издания Амбуазского эдикта 19 марта 1563 г., лишило нидерландских кальвинистов всякой надежды на победу. Чтобы заставить их взять оружие в руки, высшему дворянству, находившемуся в это время в разгаре борьбы с Гранвеллой, достаточно было проявить интерес к их делу. Но оно об этом и не подумало. Оно явно было против кровопролития и с тайным удовлетворением следило за все возраставшими на почве религиозного вопроса затруднениями правительства. Но оно твердо решило не вступать ни в какие соглашения с еретиками. При этих обстоятельствах достаточно было послать войска, чтобы восстановить спокойствие в Валансьене (май — июнь 1563 г.). Турнэ и Нижняя Фландрия тоже вскоре приведены были к повиновению. Пасторы и наиболее скомпрометировавшие себя «верующие» снова должны были эмигрировать. Они отправились в Германию, Францию и Англию, где с нетерпением ждали часа возмездия. И он действительно не заставил себя ждать: после отъезда Гранвеллы события приняли такой оборот, который скоро привел к объединению политической и религиозной оппозиции.

II

Маргарита Пармская так же мало, как Гранвелла, понимала глубокие причины царствовавшего в Нидерландах недовольства и оппозиции дворянства. Она воображала, что причиной всего была непопулярность кардинала и что, как только его не станет, тотчас же воцарится спокойствие. Она думала, что дело было в человеке там, где в действительности решался принципиальный вопрос. Она не обладала достаточным политическим чутьем, чтобы понять, что борьба с Гранвеллой велась не как с частным лицом, а как с министром испанского короля. Теперь, когда его больше не было, она тешила себя надеждой успокоить умы и доказать Филиппу II, что у нее достаточно талантов, чтобы самой управлять страной. «Слава богу, — писала она ему 12 июня 1564 г., — дела приняли такой оборот, что позволяют мне заверить вас, что здесь вскоре нечего будет опасаться, по крайней мере если не будет, никакого толчка извне»[146]. Обманутая изъявлениями преданности со стороны вельмож и их возвращением в государственный совет, она совершенно не догадывалась, что они тотчас же захотят подчинить ее своему влиянию и играть при ней во имя интересов страны ту же роль, которую до этого Гранвелла играл в интересах короля. Она была обманута внешними впечатлениями. Важнейшая ее ошибка заключалась в том, что она полагала, будто оппозиция сложит оружие как раз тогда, когда оппозиционеры возгордились тем, что заставили короля капитулировать и отозвать своего министра. Но даже помимо всего этого, как могла Маргарита избавиться от опеки, вельмож? Разве она не стала в последнее время на их сторону против кардинала? И разве разрыв с ними не был бы для нее равносилен признанию свой вины и самому суровому осуждению себя? По своей собственной вине она была теперь их пленницей. Соображения личного самолюбия, не позволявшие ей признаться себе в этом, скрывали от нее истинное положение вещей.