Нидерландская революция

Однако всякому непредубежденному человеку было ясно, что отныне подлинными хозяевами страны стали вельможи. Поддерживаемые брабантскими штатами и почти всеми провинциальными штатгальтерами, принц Оранский, Эгмонт и Горн торопились скорее провести в жизнь программу оппозиции. С «консультой» было покончено; вместо нее все решалось теперь в государственном совете, в котором впавшие в немилость Виглиус и Берлемон стали беспомощными свидетелями победы своих врагов. «Здесь создаются, — писал Виглиус, — новая республика и государственный совет, которому принадлежит верховное руководство всеми делами. Я не понимаю, как это совместимо с властью и достоинством ее высочества правительницы и не свяжет ли это даже ваше величество»[147]

. Эти опасения не были преувеличены. Вельможи действительно явно пытались сделать государственный совет, находившийся целиком в руках высшего дворянства, центральным звеном всей системы управления. Они добивались не только увеличения числа членов его, но требовали также подчинения ему тайного совета и совета финансов, которые со времени создания их Карлом V подчинены были исключительно правительнице. К чему же при такой системе управления сводилась власть государя? И не было ли очевидно, что подлинным государем отныне должно было стать дворянство, которое народ считал представителем национальной независимости? Слово «республика», постоянно упоминавшееся в это время в писаниях Виглиуса и Гранвеллы, вполне соответствовало целям оппозиции. Она бесспорно добивалась превращения Бургундского государства в аристократическую республику.

Итак, национальная политика взяла верх над политикой монархической. По это произошло ценой расстройства аппарата управления. Разрушая устои верховной власти, бурное движение разрушало и самый принцип порядка. Вмешательство вельмож во все отрасли управления привело к анархии. Только при их посредничестве можно было теперь чего-нибудь добиться; должности предоставлялись теперь только их сторонникам, им же оказывались и все милости. В провинциях штатгальтеры присвоили себе полнейшую почти феодальную независимость. При дворе Армантеросу предоставлено было безнаказанно грабить государственную казну, чтобы заручиться его поддержкой у правительницы. Если дело шло о том, чтобы пристроить какого-нибудь своего ставленника или о том, чтобы угодить какому-нибудь приятелю, вельможи не останавливались теперь даже перед нарушением привилегий, соблюдения которых они в свое время так настойчиво добивались[148]

. Впрочем, преследуя свои выгоды, дворянство заботилось в то же время о том, чтобы не утратить связи с народом. Оно отлично знало, что сила его в общественном мнении и что оно может направлять его, лишь повинуясь ему. В связи с этим оно продолжало требовать созыва генеральных штатов, так что Гранвелла с раздражением обвинял его в повиновении «злому животному, именуемому народ»[149]

.

Отношение вельмож к религиозному вопросу, вновь необычайно обострившемуся в связи с кальвинистскими беспорядками, было заранее предопределено. Разве могли они допустить, чтобы тысячи несчастных подпадали под ужасные указы Карла V? Их личная веротерпимость, забота о процветании страны, соображения популярности, которой они пользовались, — все это заставляло их склоняться к снисходительности. Они отнюдь не разделяли взглядов Филиппа, что для торжества католической церкви надо пожертвовать национальным богатством[150]

. Они ясно отдавали себе отчет в том, что продолжение строгостей приведет к гибели провинций. Они с тревогой следили за переселением подозрительных лиц в соседние страны, в особенности в Англию, где они насадили ряд отраслей промышленности. В январе 1566 г. советник Асонлевиль оценивал число бежавших в Лондон, Сандвич и окрестности этих городов более чем в 30 тыс. чел.[151]. Известно было также, что Елизавета как раз в это время предоставила для поселения этим полезным эмигрантам «другой большой морской и ненаселенный город — Норвич», чтобы они насадили там производство «сукон, шерстяных тканей, ковров и т. д.»[152]. Таким образом эмиграция кальвинистов, которая была особенно сильна; в промышленных районах, разоряя Нидерланды, одновременно обогащала Англию. Эта опасность была тем более велика, что Елизавета с самого же начала своего царствования решительно вернулась к меркантильной политике Генриха VII и Генриха VIII и всеми силами старалась поощрить развитие и без того интенсивной экономической жизни своей страны. Она завидовала торговому процветанию бургундских провинций и не скрывала свбей враждебности к ним. Так например она допускала нарушение своими подданными условий «Magnus Intercursus»; облагала пошлинами ввозимые товары и смотрела сквозь пальцы на дерзкий разбой, который английские моряки безнаказанно позволяли себе в Северном море.