Николай Гумилев

Именно изобилие природной материи, возмущаясь, погружает Африку в «оглушительный рев и топот», «облекает» ее в «пламя и дымы». Но на фоне этого исступления «звериной души» кажутся особенно метафизически глубокими те мгновения успокоения, природной тишины, переживая которые лирический герой Гумилева (а вместе с ним и читатель) открывает перед собой тайну той первозданной твари, которая есть «добро зело». Таков, например, пейзаж ночного Красного моря:

И огнями бенгальскими сразу мерцатьНачинают твои колдовские струи,Искры в них и лучи, словно хочешь создать,Позавидовав небу, ты звезды свои.И когда выплывает луна на зенит,Ветр проносится, запахи леса тая,От Суэца до Баб-эль-Мандеба звенит,

Как эолова арфа поверхность твоя.На обрывистый берег выходят слоны,Чутко слушая волн набегающих шум,Обожать отраженье ущербной луны,Подступают к воде и боятся акул.

И не случайно, конечно, эта дивная картина завершается «библейской» строфой:

И ты помнишь, как, только одно из морей,Ты исполнило некогда Божий закон,Разорвало могучие сплавы зыбей,Чтоб прошел Моисей и погиб Фараон.

Точно так же описание буйной «дневной» жизни Судана сменяется (в первом варианте стихотворения) описанием «вечернего» покоя:

Вечер. Глаз различить не умеетЯрких нитей на поясе белом;Это знак, что должны мусульманеПред Аллахом свершить омовенье,Тот водой, кто в лесу над рекою,Тот песком, что в безводной пустыне.И от голых песчаных утесовБеспокойного Красного моряДо зеленых валов многопенных

Атлантического океанаЛюди молятся. Тихо в Судане,И над ним, над огромным ребенком,Верю, верю, склоняется Бог.

В творчестве Гумилева «бурная» природа является отражением человеческих страстей, «тихая» — напоминанием о рае; в стихийном возмущении человек созерцает собственный грех, в природном покое — благость Творца. Так образы мощных деревьев вызывают у лирического героя Гумилева размышления о «величье совершенной жизни»:

Я знаю, что деревьям, а не нам,Дано величье совершенной жизни,На ласковой земле, сестре звездам,Мы — на чужбине, а они — в отчизне.^{«Деревья»}

Деревья оказываются родственными не нынешней земле, облеченной в «нищенские одежды» греха, а той самой «звезде, огнем пронизанной насквозь», о которой мечтал и которую никак не мог представить герой «Природы». Мы уже знаем, что таковой была земля до грехопадения Адама, земля рая, пронизанная Святым Духом, огненная. «Величьем совершенной жизни», таким образом, оказываете я райский покой, присущий ныне отчасти только самым могучим деревьям, как бы сохраняющим незыблемое, статичное положение среди общего стихийного треволнения окружающего их мироздания (Гумилев называет дуб, пальму, вяз, сикомору). Созерцание деревьев вызывает у лирического героя желание, которое в святоотеческих творениях называется «беганьеммира», т. е. «устранение от мирских дел» (преподобный Исаак Сирин), а также желание «безмолвия»:

О, если бы и мне найти страну,В которой мог не плакать и не петь я,Безмолвно поднимаясь в вышинуНеисчислимые тысячелетья!

И «беганье мира», и «безмолвие» — аскетические упражнения, ведущие христианина к устроению жизни на основаниях, приближающихся к райскому бытию, «идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная»; «натурфилософское» созерцание дает наглядный урок духовных добродетелей. Именно эта «позитивная» сторона православной «натурфилософии» давала Гумилеву повод «не печалиться», видя в природе «сфинкса без загадки»: