Николай Гумилев

Я не печалюсь, что с природыПокров, ее скрывавший, снят,Что древний лес, седые водыНе кроют фавнов и наяд.

Не человеческою речьюГудят пустынные ветра,И не усталость человечьюНам возвещают вечера.

Нет у в этих медленных, инертныхПреображеньях естества —Залог бессмертия для смертных,Первоначальные слова.

«Природа» не имеет своих собственных «слов», которыми она могла бы поведать человеку некие «новые» истины, отличные от тех, которые он усваивает в Священном Писании и Предании. Но при этом природа является воплощением Первоначальных Слов, произнесенных «в начале» Творцом. И в таковом качестве она действительно является «залогом бессмертия для смертных», ибо «читая» этот «текст», человек лично утверждается в бытии и благости его Автора. «Вся земля, исполненная славы Господа Саваофа […] поведает носимую на себе славу человеку, который один только на земле может понимать ее хвалебные вещания. Таким образом, человек составляет живую связь между небом и землей, между творцом и тварью. Чрез его сознание и свободу приносится к Творцу бессознательное славословие земных тварей. Созерцая совершенства Божии в природе, сознавая еще высшие совершенства в своем собственном существе, раскрывая в себе образ Божий стремлением и уподоблением Первообразу, восполняясь богоподобными совершенствами, человек сознательно и свободно прославляет Господа и таким образом […] возносит славословие и свое и всех подчиненных ему тварей великому Творцу вселенной» (Премудрость и благость Божия. Пг., 1918. С. 75–76; цит. по: Протоиерей Аиверий Воронов. Догматическое богословие. М., 1994. С. 18).

О «словесном священнодействии», доступном лишь человеку, созерцающему литургийную «партитуру» тварного природного бытия, Гумилев рассказывает в своей сказке-притче о «Драконе», перетолковывая в духе христианской натурфилософии модную в то время в декадентских литературных кругах оккультную легенду о «видении» Гермеса Трисмегиста, мифического «величайшего мудреца Египта», который дал основы «высшегознания» последующим «тайныммистическим учениям» всех времен и народов. В компилятивном изложении она выглядит так: «Гермес, бродя однажды по пустынному и горному месту, предался медитациям и молитвам. Следуя секретным инструкциям Храма, он постепенно освободил свое высшее сознание от бремени телесных чувств, и освобожденная таким образом его душа открылась таинствам трансцидентальных сфер. Он узрил фигуру, страшную и ужасающую. Это был Великий Дракон, с крыльями, закрывающими все небо, изрыгавший во всех направлениях огонь (Мистерии учат, что Универсальная Жизнь персонифицирована в виде дракона). Великий Дракон воззвал к Гермесу и спросил его, зачем он размышляет о Мировой Мистерии. Потрясенный увиденным, Гермес простерся перед Драконом, умоляя раскрыть его подлинное имя. Огромное создание ответило, что его имя Помандрес, Ум Вселенной, Творческий Разум и Абсолютный Повелитель всего. […] Гермес умолил Помандреса раскрыть природу Вселенной и суть богов. Дракон неохотно согласился, взяв с Трисмегиста слово хранить в уме его образ» (Холл М. П. Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцерской герметической философии. Новосибирск, 1993. С. 115).

Эта легенда была создана в эпоху позднего эллинизма в III в. по Р. Х. и активно использовалась затем в масонских ложах XVII–XIX вв. при создании разнообразных «секретных герметических документов», самым известным из которых является знаменитая «Изумрудная скрижаль» (см.: Энциклопедический словарь. Т. XIII/ Изд. Ф. А. Брокгауза и И. А. Ефрона. Б.г. Стб. 293–296; Мифологический словарь. М., 1991. С. 151). Скажем мимоходом, что это желание Гумилева говорить с современниками на языке

современной ему литературы, насквозь пронизанной оккультной образностью, спровоцировало многих почтенных исследователей на поиски «оккультных начал» в миросозерцании поэта, т. е. коль скоро речь идет о «классическом» Гумилеве, на занятие безнадежное: оккультную символику Гумилев просто использовал для создания назидательных «христианских сказок» (как это чуть позже, сделает и Джон Р. Р. Толкин).

Гумилев, как уже говорилось, использует образы античной легенды для того, чтобы создать совершенно иную картину взаимоотношений «человека» и «дракона» (под последним разумеется в гумилевской поэме символ природного бытия).