Николай Гумилев

Ахти:В день, когда ты получишь державуИ властителем станешь вполне,Ты, наверно, устроишь облавуНебывалую в нашей стране?Гондла:Я люблю, чтоб спокойно бродилиСерны в рощах, щипля зеленя;Слишком долго и злобно травили,Точно дикую серну, меня.Ахти:Ну, тогда ты поднимешь дружинуИ войною пойдешь на датчан?Хорошо королевскому сынуОпорожнить на поле колчан.Гондла:

Ахти, мальчик жестокий и глупый,Знай, что больше не будет войны,Для чего безобразные трупыНа коврах многоцветных весны?Ахти:Понял. Все мы узнаем на деле,Что отрадно веселье одно,Что милы и седые метели,Если женщины пенят вино.Гондла:Все вы, сильны, красивы и прямы,За горбатым пойдете за мной,Чтобы строить высокие храмыНад грозящей очам крутизной.Слышу, слышу, как льется победныйМерный благовест с диких высот,

То не колокол гулкий и медный —Лебединое сердце поет.Поднимаются тонкие шпили(Их не ведали наши отцы) —Лебединых сверкающих крылийУстремленные в небо концы.И окажется правдой поверье,Что земля хороша и свята,Что она — золотое преддверьеОгнезарного Дома Христа.

«Волки»-язычники смеются и издеваются над Гондлой, но в то же время боятся и ненавидят его, ощущая в «голубом огне» его глаз силу какого-то «небесного гнева» и, главное, переживая странную ущербность собственной души, мятущейся в ожидании любви. Д. С. Мережковский очень удачно сравнил язычество с «вечной Каной Галилейской, уныло-веселым пиршеством, где люди, сколько ни пьют, не могут опьянеть, потому что вина не хватает или вино претворяется в воду. «Нет у них вина» (Ин. 2:3), — жалуется Господу Мать Земля милосердная, как Дева Мария, Матерь Иисуса. Вина у них нет и не будет, до пришествия Господа. Жаждут люди, уже за много веков до Каны Галилейской, истинного чуда, претворяющего воду в вино, и чудесами ложными не утоляется жажда» (Мережковский Д. С. Иисус Неизвестный. М., 1996. С. 238). Невесту Гондлы, Леру, эта «неутоляемая жажда», предчувствие любви, доводит до своеобразного раздвоения личности:

Гондла:Ты боишься? Возможно ли это?Ведь не ты ли бывала всегда

Весела, как могучее лето,И вольна, как морская вода?И не ты ли охоты водилаНа своем вороном скакунеИ цветов никогда не дарила,Никогда, одинокому, мне?Лера:Вспоминаешь ты Леру дневную,Что от солнца бывает пьяна,А печальную Лаик ночнуюЗнает только седая луна.Гондла:Лаик… странное, сладкое имя…Лера:Так звала меня некогда мать,Из Ирландии родом. Такими

Именами не здесь называть![…]Для чего-то слепыми ночамиУверяла лукавая мгла,Что не горб у тебя за плечами —Два серебряно-белых крыла,И что родина наша не этаНенавистная сердцу тюрьма,А страна, где зеленое летоНикогда не сменяет зима.Днем все иначе. Боги неволятЛеру быть и веселой, и злой,Ликовать, если рубят и колют,И смеяться над Лаик ночной.

И вот в миг, когда Гондла, став королем, пожертвовал собой, чтобы доказать «волкам», что его «Божество», в отличие от языческих идолов, «покоряет смерть», Лера, подходя вместе с другими «волками» ко Кресту, понимает то, что предчувствовала «ночная Лаик»: