Николай Языков: биография поэта

Эти стихи – тоже из разряда импровизаций или полу-импровизаций. Что Языков – блестящий мастер импровизации, давно никто не спорит. (Устоялось мнение, что Импровизатора в «Египетских ночах» Пушкин списывал прежде всего с Мицкевича: но, если вглядеться, то всплывают и характерные для импровизаций Языкова черты.) Но с конца 1820-х годов меняется отношение самого поэта к этим импровизациям. Если прежде они вспыхивали и исчезали, и потом лишь чудом что-то из них всплывало в каком-нибудь провинциальном альбоме, то теперь Языков их бережет и доверяет импровизациям довольно ответственные роли. Перед нами – сначала импровизации для дерптских друзей в честь нового 1828 года, потом импровизации в честь «Марьи Петровны», которая создает возможность легкого и очень уместного выдоха между двумя напряженными вдохами, потом импровизации, в которых шутливая бытовая сторона паломничества очень естественно сопрягается с высокой целью этого паломничества, – замечательны по легкости и по органичному переплетению возвышенного и шутливого. Стихи к подарку для Каролины Павловой, тогда еще, в девичестве, Яниш, – потом куплеты для спектакля домашнего летнего театра Елагиных-Киреевских в Ильинском. От Языкова ждут импровизаций, втягивают его в эту игру, среди многих других в особняке у Красных ворот – и Языков с удовольствием откликается, эта игра раскрепощает его, и его «серьезные» стихи обретают иную, нежели прежде свободу. Этой свободой дышит и такая трагичная и жесткая, даже сколько-то жестокая, вещь, как «Переложение псалма CXXXVI». Можно сколько угодно ссылаться на трактовку отцов церкви, что в словах этого псалма «Дщи Вавилоня окаяння, блажен, иже воздаст тебе воздаяние твое, еже воздала нам. Блажен, иже имет и разбиет младенцы твоя о камень.» подразумевается, что постом, молитвой и милосердием человек должен прежде всего разбить о камень веры грехи, живущие внутри него самого – дочерей сатаны, в его сердце приютившихся, и что только так этот псалом нужно понимать и трактовать. Ясно, что ветхозаветный псалмопевец говорил в самом прямом смысле, переживая вместе со всем народом кошмар Вавилонского плена, и что Языков (мирный Языков!) в первую очередь ветхозаветный, исторический смысл имеет в виду, хотя, похоже, и новозаветная трактовка им учтена, судя по построению некоторых фраз переложения. Но прежде всего Языкова волнует судьба России: острое ощущение того, что страна оказалась на опасном распутье, не покидает его. Это подчеркивается языковым строем стихотворения. В работах о Языкове не раз отмечалось, что в «Переложении псалма…» больше, чем даже в других стихотворениях Языкова (и такое возможно), используется вызывающе национальная лексика («гусли» вместо «арф» или «оргáнов», «денница», «лукавый» в старинном смысле, – во всяком случае с сильным оттенком этого старинного смысла, «пожинать» в смысле «истреблять» и т. д.), уводящая к событиям русской истории, и прежде всего к событиям 1606-12 годов. Так что, отмечая в этом стихотворении очень национальный языковой колорит, мы не приписываем себе чужие заслуги, а скромно соглашаемся с тем, что было основательно проработано до нас.

Не менее интересны и замены, которые делает Языков при создании окончательного варианта «Переложения псалма…» Вроде бы, небольшие, почти минимальные – но они резко меняют общий настрой произведения. Плененные сидят уже не «безмолвны», а «среди врагов»: голос у них есть, но надо иметь смелость, чтобы возвысить его во вражеском окружении. «Кто в дом тирана меч и пламень Ожесточенные

внесет…» заменяется на «Кто в дом тирана меч и пламень И смерть ужасную внесет…»: ожесточение отменяется, заменяется на мольбу о воздаянии, которое с ожесточенностью не имеет ничего общего, смерть всегда «ужасна», а уж насильственная смерть… тут об «ужасе ужасов» говорить надо, что и имеется в виду. Сердца не ожесточились, воздаяние не доставит радости, но оно должно осуществиться, потому что тут уже не ветхозаветное «око за око», тут новозаветное «взявший меч от меча и погибнет», и иначе никак. И если сначала Языков попытался ввести конкретную библейскую географию, дав точную привязку у Евфрату, то в окончательном варианте он возвращается к «На реках вавилонских» первоисточника – «На вавилонских берегах» – выражению, которое давно перестало быть точным географическим указанием, а превратилось в идиому, означающую всякое место пленения и скорби, прилагаемую, как любая идиома, к любым странам и народам. Если, например, покопаться в интернете, сколько под таким названием создано самых разных произведений, романов и повестей, документальных повествований и документальных фильмов, стихов и прозы, посвященных самым разным периодам истории и судьбам самых разных наций и народностей, то устанешь списки составлять. Так что в данном случае более буквальное возвращение Языкова к первоисточнику отменяет географическую конкретику и делает стихотворение более «российским».