Возможно, последняя фраза лучше всего объясняет, почему Пушкин так придирчив к Ломоносову. Пушкин пишет это, когда война архаистов и новаторов, вроде бы, давно отгремела, и ясно, за кем осталось поле брани, но вопрос, что же такое по-настоящему национальная поэзия, выражающая уникальный национальный дух и потому становящаяся всемирной драгоценностью, остается по-прежнему болезненным и животрепещущим. Многие вслед за архаистами продолжают говорить: Ломоносов создал систему современного русского стихосложения, она выдержала испытание временем, она освящена стариной, давайте уважать традицию… Пушкин возражает: у вас нет настоящего чувства времени, вы мыслите в пределах четырех-пяти поколений и дальше восемнадцатого века заглянуть не можете. Ломоносов, верный «птенец гнезда Петрова» – и другим он быть просто не мог – приволок в русский стих второсортную неметчину, отрубив под корень все богатейшие многовековые традиции. То есть, можно увидеть, что на самом деле происходит неожиданный переворот понятий – неожиданный только потому, что эти понятия нам оскомину набили еще до того, как мы вникли в их истинное значение, «замылились», перестали видеться нам такими, какие они на самом деле есть: архаисты ратуют за те «традицию» и «старину», которые на самом деле являются достаточно новыми, призывают отталкиваться от восемнадцатого века, когда с Петра началась «европейская история России», а новаторы говорят: нет, надо снести барьер «установок» восемнадцатого века и заглянуть в более ранние времена, и откроются такие богатства, которые до сих пор поражают смелостью, свежестью и глубиной метафор, ритмических рисунков, всех компонентов поэзии, – кровь которых надо переливать в худосочные жилы поэзии нынешней, чтобы придать ей силы двигаться вперед и вперед, к новым горизонтам и новым открытиям.
(При этом, отметим, Пушкин как всегда придерживается центра равновесия, золотой середины, не впадая в те крайности, в которые впадает немало и современных исследователей, в том числе весьма крупных, вдруг начинающих утверждать, что Ломоносов, взяв немецкие образцы, надолго сбил русский стих с верного пути, что все эти жесткие ямбы и хореи ненатуральны для нас и искусственно нам привиты, что надо было продолжать придерживаться силлабики, а не силлаботоники, как, например, те же поляки до сих пор придерживаются, и тогда русский стих был бы сейчас о-го-го! и многие поэты писали бы еще лучше… – Пушкин не ставит под сомнение достоинства Ломоносова как ученого, в том числе как филолога, и сам продолжает писать «ломоносовским» ямбом; в конце-то концов, Пушкин, при его гении, и при том, что ему удалось создать нынешний русский литературный язык, нашел бы в себе силы отбросить «наследие Ломоносова» и вернуться к Кантемиру («Уме недозрелый, плод недолгой науки…»), если бы почувствовал, что оно препятствует развитию поэтического языка; но нет, в этом отношении Пушкин Ломоносова очень ценит и соглашается, что как раз формы стихосложения он своим гением определил для русского языка очень верно, – Пушкин совсем о другом говорит…)
Чуть позже нам придется подробнее разобрать, как, почему, в каких обстоятельствах Пушкин несколько презрительно назвал Рылеева «планщиком». Пока что можно отметить одно: Языков, при том, что позиция Рылеева привлекает его больше всего, что он практически выбирает Рылеева своим «гуру», оказывается в очень сильной степени то ли «чужим среди своих», то ли «своим среди чужих». Он твердо стоит на том, что поэзия сама по себе – высшая ценность, не нуждающаяся в цели, плане и необходимости доказывать свою силу побуждением к действию. (Как тут не вспомнить чудесный эпизод из сатирического романа Ильи Эренбурга «Хулио Хуренито»: вот, мол, только та поэзия может называться настоящей, которая приводит к немедленному результату, один мой знакомый прочел служанке «Хочу быть дерзким, хочу быть смелым, Хочу одежды с тебя сорвать…», и она сразу же начала раздеваться…) С другой стороны, «плановое хозяйство» Рылеева ему очень нравится – тянет Языкова к тому, чего он сам не умеет и что ему представляется свидетельством ума, глубины и таланта. Да еще и гражданской позиции!.. Значит, и в себе надо гражданскую позицию вырабатывать. Он покорен знатокам-теоретикам, но природные склонности так и тянут его на пушкинскую дорогу. И это вызывает раздражение на самого себя, а отсюда и стремление – «чур, чур меня!» – погромче и поприлюднее откреститься от «пушкинского соблазна», что-нибудь этакое едкое о Пушкине в унисон Воейкову, Рылееву и прочим подпев.
При этом, и третья имеется сторона, и четвертая во всем этом многогранном противостоянии литературных и общественных партий.