Николай Языков: биография поэта

Если бы Рылеев сумел задуматься над тем, что написал ему Пушкин, то понял бы: у Олега намного вероятнее мог быть щит с латником, повергающим дракона, чем щит с двуглавым орлом. Уважение к воинской доблести вполне могло сподвигнуть Олега на обладание щитом с таким изображением – может, у византийских купцов и купленном, без вникания в лишние детали, что это за могучий воин, пронзающий гадину. (Кроме прочего – на заметку – Олег ведь едет у Пушкина «в цареградской броне»: то есть, он будет прибивать к вратам Цареграда щит цареградского производства! Оскомину набило повторять, что у Пушкина ничего не бывает случайным; но, при всей оскомине, согласимся, что и эта деталь должна иметь дальний прицел и нести глубокий, не сразу раскрывающийся, смысл.)

Впрочем, порассуждать про если бы да кабы мы сможем как-нибудь на досуге. А пока – скажем о той ловушке, которая и до сих пор существует.

Упование на силу – и привлекательность тех святых, которые внешне выглядят покровителями культа силы – может породить совсем другую цепочку вопросов и ответов.

Искаженное восприятие этих святых приводит к искаженному пониманию фразы «От дней же Иоанна Крестителя доныне Царство Небесное силою берется, и употребляющие усилие восхищают его» (Матфей, 11:12).

Раз о силе говорится, значит, силу и надо применять – в самом грубом, земном и примитивном смысле. И, чтобы не было разночтений: здесь и далее я буду использовать слово «сила» в этом узком и строгом смысле; к этой силе можно брать относительным синонимом слово «воля» (как собственное, не считающееся с другими, веление и хотение), но к ней не годится как синоним ничто, имеющее оттенок духовности.

Конечно, я сколько-то утрирую и огрубляю, чтобы показать суть. Процессы и в отдельном сознании и в общественном, складывающемся из личных сознаний, протекают намного более скрытно, тонко и перепутано. Одно, однако ж, можно сказать твердо: часть путаницы происходит из-за того, что человек, привыкший полагаться на голую силу, слова «сила» и «усилие» воспринимает как синонимы и не делает различия между ними.

В балладе «Кудесник» святитель Феодор делает усилие, а князь применяет силу.

В данном случае сила и усилие настолько взаимосвязаны, что у нас, пока мы сразу по прочтении еще под впечатлением мощного языковского стиха, не возникает сомнения в правоте и правомерности применения силы. Конечно, можно попробовать разобраться с очень сложным переплетением этих двух понятий, и сказать, например, что вынесенная Языковым за рамки повествования смерть святителя Феодора является соединением несовместимого: победы христианства и искупления этой победы, потому что ради нее была пролита кровь; кровь постороннего, а не мученика или исповедника, веру укрепляющая («отдавайте свою кровь и щадите чужую»); при том, что сам кудесник очень напоминает бешеную собаку; и мы можем говорить о том, что святитель Феодор принимает смерть не по воле рока, не по железной неизбежности предсказания судьбы, а по собственной свободной и доброй воле – со своей смертью он утверждает царство свободы не только для себя лично, но и для всего Великого Новгорода, за который несет ответ…

Можно было бы развить все эти мысли, прояснить опущенные пока логические связки – но будем помнить прежде всего, что сам Языков твердой рукой отстраняет этот финал за пределы повествования. И не из-за боязни цензуры, что, мол, если возникнет смысловой оттенок правоты кудесника, то стихотворение сделается непроходным в печать. Такое Языкова никогда не смущало. Нет, ему это не надо, потому что он почти неприкрыто любуется князем и его мгновенным решением. Князь прибегнул к силе, отстаивая веру – но сила-то одолела зло, а значит, за всей новой верой есть сила, побольше, чем за старой, побольше, чем была за Олегом. А значит, правда за христианством, и именно христианство – именно и только – нужно Руси, чтобы двигаться дальше.

Языкова продолжает влечь к силе, как влекло его при создании «Ливонии», «Меченосца Арана» и некоторых других произведений первых дерптских лет. Эта тяга, это пристрастие сохранится в нем до конца жизни, но разные облики и формы будет принимать, возносясь до своей противоположности, до усилия, особенно под воздействием Гоголя, братьев Киреевских и Хомякова.

Оттого в связи с Языковым мне порой вспоминается другая история из далекого для Языкова, но неизбежно надвигающегося будущего.