Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

Она сердечно пожала руку Клайву, очень ласково, хотя, как мне показалось, немного покровительственно, простилась с Рози, чинно присела перед миссис Маккензя и удалилась вслед за своими родителями. Леди Кью уехала раньше; как сообщила нам потом миссис Маккензи, ее сиятельство отправилась вздремнуть после обеда. Я ничуть бы не удивился, если б узнал, что ее стало клонить ко сну от рассказа миссис Мак про бал у губернатора Тобаго, на котором супруга его преосвященства, миссис Митра, повздорила из-за места с женой Главного судьи, леди Панкине.

Изящный кабриолет увез наших дам на Фицрой-сквер в сопровождении обоих почтенных индийских джентльменов, а мы с Клайвом пошли домой пешком, чтобы выкурить дорогой по обычной гаване. Тут-то Клайв и сказал мне, что между банкирами и его батюшкой были, по-видимому, какие-то нелады, ибо полковник до этого дня много месяцев не виделся с братьями и всякий раз мрачнел при упоминании о них.

— По-моему, они вообразили, что я влюблен в Этель, — объявил сей проницательный юноша. — Полковник, тот, наверно, был бы доволен, если бы я стал ухаживать за ней. Это, как видно, и привело к ссоре. Теперь они, без сомнения, решили, что я неравнодушен к Рози. И какого черта все так спешат меня женить?!

Спутник Клайва заметил, что "брак дело похвальное — оберегает святость чувств и прекрасно охраняет нравы юношества". В ответ на что Клайв спросил:

— Так что же ты сам не женишься?

Это, как ему справедливо было замечено, не аргумент, а личный выпад, который не относится к вопросу о том, что "брак дело похвальное…", и так далее и тому подобное. Мистер Клайв рассмеялся.

— Рози — прелестное созданье, — сказал он, — она всегда благодушна, хоть миссис Маккензи, наверное, изводит ее. Она едва ли особенно умна, но мила собой необыкновенно, и красота ее день ото дня покоряет все больше. Что же до Этель, то ничего возвышенней и величавей я не видел с тех пор, как созерцал луврскую богиню. Эти выезды ко двору и каждый вечер балы, где толпа безмозглых юнцов льстит ей, вконец испортили ее. Но как хороша, черт возьми! Повернет свою лебединую шею и глянет из-под черных бровей!.. Если бы я писал ее волосы, я сделал бы их, пожалуй, почти синими, а сверху бы покрыл лаком. Они и впрямь синие. А как посажена головка!.. — И он сигарой начертил в воздухе воображаемую линию. — С нее можно писать Юдифь, не правда ли? А какая бы великолепная получилась из нее дочь Иродиады! Вот она сбегает по лестнице в ослепительном парчовом одеянии (как у Паоло Веронезе); в обнаженных руках блюдо; каждый мускул выявлен, как у прославленной Дианы из Лувра; на устах безумная усмешка, и несет она страшную, окровавленную, застывшую голову. Я уже вижу эту картину, сэр! Вижу! — И он принялся крутить усы, точь-в-точь как его бравый старик.

Я не мог не рассмеяться такому сходству и поведал о нем своему другу. Он, по обыкновению, разразился страстным панегириком своему родителю, высказал желание походить на него и в конце концов, снова разгорячившись, объявил, что готов, если отец этого хочет, немедленно жениться.

— И почему бы не на Рози? Она милая малютка. Или на этой великолепной мисс Шеррик. Какая голова! Настоящий Тициан! Я глядел и сравнивал их краски тогда, на завтраке у дядюшки Ханимена. В личике Рози все оттенки жемчужные. Ее надо писать молоком, сэр! — воодушевился наш живописец. — Обращал ты внимание, какие у нее серые тени под глазами и розовато-сиреневый отсвет на щеках? Только Рубенс сумел бы это передать. Но мне почему-то не хочется даже мысленно оставлять юную девушку наедине с этим старым сластолюбцем Питером-Паулем. Рози для меня — полевой цветок, сэр, резвящееся дитя. Прелестная, нежная малютка! Когда она идет по улице, мне даже хочется, чтоб ее кто-нибудь обидел и я мог бы поколотить нахала. Она похожа на маленькую певчую птичку, сэр, какую-нибудь трепещущую конопляночку, pavidam qaerentem matrem [87], которую вы посадили бы на руку, гладили ее перышки, а она щебетала бы у вас на пальце. Мисс Шеррик — та вызывает совсем иные чувства. Она великолепна, величава, волоока…

— Недалека, — подсказал его собеседник.

— Недалека? И что ж! Иным женщинам и надлежит быть недалекими. К тому же то, что ты называешь глупостью, я величаю покоем. Мой идеал — женщина тихая, медлительная, царственно-ленивая. Мне подайте благодатную деву с лилией в руках, не вострушку-трещотку, что хихикает да судачит. Какая-нибудь разбитная особа была бы для меня смерти подобна. Взять, к примеру, миссис Мак — вечно ухмыляется, подмигивает, кивает, подает знаки, и ты еще будь добр отвечать! Три дня она казалась мне восхитительной; я, признаться, был даже влюблен в нее — насколько это возможно после… Ну да ладно, я, наверно, никогда больше по-настоящему не полюблю!.. Так почему бы этой Шеррик не быть недалекой, скажи на милость? Вкруг истинной красоты всегда царит молчание.