Ньюкомы, жизнеописание одной весьма почтенной семьи, составленное Артуром Пенденнисом, эсквайром (книга 1)

Мы же умолкаем, сэр, при виде величественного океана, величественных звезд или какого-нибудь величественного пейзажа. На пантомиме мы смеемся, а в храме безмолвствуем. Когда в Лувре я увидел великую Венеру, я сказал себе: "Будь ты живой, о божественная, ты отверзала бы свои прелестнейшие уста только для речей тихих и медлительных и лить с тем покидала бы свой пьедестал, чтобы прошествовать до близстоящего ложа и снова принять позу, исполненную красоты и покоя". Быть прекрасной — этого достаточно. И если женщине это удается, то можно ли от нее требовать большего? Мы же не требуем от розы, чтоб она пела. А живость ума, по-моему, так же не пристала истинной красоте, как не пристало королеве отпускать шуточки на троне. Слушай, Пенденнис, — прервал себя вдруг мой восторженный спутник, — не найдется ли у тебя еще сигары? А не пойти ли нам к Финчу, поиграть на бильярде? Только одну партию — ведь еще совсем рано. А то, может, пойдем в "Пристанище". Нынче среда, и там, знаешь, соберутся все наши.

Мы стучимся в дверь в старом-престаром закоулке Сохо. Нам отворяет старая служанка с добрым и забавным лицом и, дружески кивнув, говорит:

— Здравствуйте, сэр, давненько вас что-то было не видать. Доброго здоровьечка, мистер Нюкум.

— Кто есть?

— Да почти все в сборе.

Мы проходим через уютный маленький буфет, где у огромного очага, на котором кипит необъятных размеров чайник, восседает опрятная пожилая леди, а два джентльмена уписывают холодную баранину с индийскими пикулями; около миссис Нокс, хозяйки заведения, мы замечаем скульптора Хиксопа и неустрашимого ирландского предводителя Моргана — главного репортера из "Морнинг пресс" — и раскланиваемся с ними на ходу. Потом коридором мы проходим в заднюю комнату, где нас встречает приветственный гул голосов, хотя людей, сидящих там, почти не видно в табачном дыму.

— Чертовски рад лицезреть тебя, мальчик! — послышался зычный голос (больше ему уже не распевать в веселой компании). — А мы только что толковали о твоей неудаче, благородный юноша! О том, что Академия отбила атаку твоих ассейских воинов. Может, ты устрашил придворных живописцев варварской картиной ужасов войны? А ты, Пенденнис, что глядишь с такой жаждой во взоре? Распусти свой галстук белоснежный, о великолепнейший из щеголей, и я выставлю тебе стаканчик грога или ты выложишь денежки и угостишь меня, дружище, и поведаешь нам, как живут светские господа. — Так витийствовал старина Том Сарджент, тоже газетчик — боец старой закалки и большой книгочий, обладатель неплохой собственной библиотеки; он уже сорок лет подряд изо дня в день сидел на своем месте у камелька в этом славном "Пристанище", где собирались художники, скульпторы, литераторы, актеры и проводили немало приятных часов в шумливых и добродушных спорах, расходясь зачастую лишь после того, как солнце начинало золотить улицу, а Бетси тушила ненужную больше лампу и шла запирать врата гостеприимного "Пристанища".

Многое с тех пор переменилось, хотя было все это не так уж давно. Стоит вспомнить о тех днях, как перед глазами возникают милые, знакомые лица, а в ушах звучат веселые голоса и песни. Это здесь они встречались, наши честные и добрые друзья, в те дни, когда "Пристанище" и вправду было пристанищем, дилижансы еще не перевелись, до казино еще не додумались, клубы были малодоступны, полы посыпали песком, в углах стояли треугольные ящики с опилками, люди курили трубки и посещали трактиры. Юные Смит и Браун, обитавшие в Темпле, не ходили тогда в "Полиантус" или "Мегатериум", чтобы получить на обед суп из раков, тюрбо в сухарях, котлеты а-ля Чертешто и пинту сент-эмильонского, а брали от Кока через толстого старшего лакея бифштекс и пинту портера, в театре не стеснялись сидеть в задних рядах и на ужин довольствовались скромной закуской в трактире. Какое наслаждение даже сейчас читать у Чарльза Лэмба об этих ужинах! Пунш, карты, свечи, с которых надо снимать нагар, устрицы в складчину, незатейливые радости! Кто теперь снимает нагар со свечи? И разве человек, который обедает в восемь часов вечера, станет дома ужинать? Да, маленькие эти сборища, о коих многие из нас еще помнят, навсегда ушли в прошлое. Какие-нибудь двадцать пять лет равны целому веку — так изменилась жизнь нашего общества за эти пять пятилетий. Сам Джеймс Босуэлл, объявись он сейчас в Лондоне, не нашел бы там ни одного трактира, — это заведение, как и большой извозчичий рыдван, исчезло с лица земли. Многие взрослые люди, читающие этот исторический экскурс, никогда такого экипажа не видывали, а про ромовый пунш только и знают, что его попивали их предки.