Но тогда была война

С интересом смотрю сериалы и не считаю их "мыльными" операми. Это очень искусное пропагандистское кино, сделанное по заказу власть имущих для воспитания и отвлечения от революционного протеста неискушенных в искусстве простолюдинов. И хотя такие фильмы полны "красивости и поддельного драматизма вымышленных интриг" (пользуюсь терминологией известного теоретика и историка кино С.И. Фрейлиха из его монографии "Теория кино"), это поддельное кино с верой смотрят простодушные люди, тот самый массовый зритель, в числе которых сейчас были бы и моя мама, и тетки Настя и Дуня, и теща моя Мария Ивановна, и еще миллионы доверчивых и простых людей, искренне верящих происходящему на экране.

Но я что-то далеко "уехал" от самого себя, пятилетнего, обмирающего на стуле перед киноэкраном в феврале сорок третьего года в подвале самарского дома. Голиаф упал к ногам Давида, обливаясь кровью. The end.

А где-то шла война, бухали пушки, пикировали самолеты, рвались бомбы и снаряды, строчили пулеметы, горели танки вместе с экипажами, кричали, падая на бегу, солдаты. А в Куйбышеве дипломаты и члены нашего правительства ходили вечерами в оперу или на балет. Медленно убирался реостатом свет, открывался занавес, и Лидочка Чичева, одетая в мальчишеский костюмчик, маршировала с деревянной палочкой на плече, обозначавшей ружье, в детском строю по сцене и пела: "Мы все здесь собрались на страх врагам российским!.."

А под Куйбышевым во рвах расстреливали "врагов народа" именем его же, народа, советской власти…

ГОЛУБАЯ ПИЛОТКА

(ЭТЮД N2)

Неработающих домохозяек обязывали трудиться на армию. Из госпиталя приходил солдат-инвалид с деревяшкой вместо ноги, выгружал маме из мешка урок, как она говорила: вот урок дали. Откуда она знала словечко времен крепостного права? Барыня девкам урок давала, пояснила мама, шить что-нибудь или ягоды собирать, малину да смородину. Или там вишню. И наказывала им петь во время сбора, чтобы ягоды в рот не совали. Такие вот строгости были…

Для мамы урок был другой: надо было стирать солдатское и офицерское обмундирование — гимнастерки да галифе.

Инвалид присядет на табуретку, выставит свою деревяшку так, что об нее хочется споткнуться, достанет кисет, газетку, разорванную на прямоугольные клочки, загнет край, насыплет махры из кисета и начинает скручивать цигарку. А пятилетний Руя наблюдает за ним и мысленно повторяет его действия, запоминает всю технологию сотворения самодельной папироски.

Вот дядька скрутил трубочку с махоркой не до конца, погрыз краешек газеты и послюнявил — размочалил, чтобы склеилось лучше. Потом вставил цигарку в рот целиком и медленно ее вытащил, сложив губы трубочкой. Готова. Извлек из кармана трут, кресало и кремень, начал искры высекать на трут да раздувать его до малинового цвета. От распаленного трута прикуривает. Сидит, синий едкий дым пускает да с мамой разговаривает. Мальчишка рядом, изучает добывание огня. Ему кажется, что он уже все знает: и как самокрутку смастерить, и как трут запалить (так оно потом и было на военных сборах — лихо я крутил и цигарки, и козьи ножки: военная практика).

А мама в это время гимнастерки перебирает да охает. То дырочку маленькую на груди увидит от фашистской пули с кровавым пятном вокруг, то рваную дыру с клочьями ткани — от осколка, полгимнастерки в крови. А вот обгоревшая с подола с танкистскими петлицами на вороте. Господи, что ж это делается, когда ж она, проклятая, кончится?! На войне без этого никак не получается, степенно поясняет солдат. А кончится, когда последнего добьем. Ты, Николавна, подшей-подштопай, где надоть, ладно? Он тяжело встает, кидает за плечи мешок с готовым уроком и уходит, напустив нам холоду из сеней.

Инвалид кроме одежды приносит и мыло для стирки, соду, чтобы можно было отстирать кровавые пятна на обмундировании. Мама загружает солдатскую одежду в большой цинковый бак, в корыто, греет воду на печке; за водой далеко ходить не надо — плоды городской цивилизации рядом: вон, в углу кран водопроводный и обколотая чугунная раковина, почти как в Моршанске.

А потом Николавна долго стирает, скребет гимнастерки да штаны воинов наших на гофрированной доске, отжимает, охая, все ей, молодой, но больной женщине тяжело, трудно — ревматизм. Выстиранная одежда развешивается на веревках по всей большой комнате. А когда "урок" подсохнет, гладит его утюгом с угольями. А раздувает уголья в сенях, высунет руку с утюгом за дверь, покачает его там из стороны в сторону и к столу. А вечером она сидит и штопает обмундирование, ловко орудует иглой — все-таки на портниху училась. А сын смотрит и вздыхает: когда же она ему костюмчик обещанный сошьет, еще до войны скроенный.