Но тогда была война

Едем с отцом в трамвае в какую-то столовую обедать по талонам. Коль дадены талоны, надо их отоварить. Неуютный кормежный зал, грязные залитые столы. Щи серые, из верхних капустных листьев с нарезанной кубиками и обжаренной колбасой. Кубики с жирком, который я никогда в колбасе не любил, только в копченой. Там жир солененький, вкусный. Но здесь, в столовой, в этих бедных серых щах мне нравится все. И обстановка, и еда. Все необычно-таинственно. Вкус запомнился навсегда. Но больше в жизни я с такими щами никогда не встречался. Однажды на даче наварил постных щей из салата, ревеня и сныти, нарезал колечками сосисок, обжарил их, морковки с лучком зеленым на той же сковородке намутил и все — в щи. Угостил соседа — знатно! Сам попробовал — не те щи, не те.

Мам, свари щи, как в столовой. Отец, вы что там ели-то? Фу, из таких листьев только поросятам готовят. Что Руя-поросеночек, хрюшечка ты наша, наелся капустки? А-а-а-а-а!

* * *

Куда-то очень далеко, кажется в речной порт, отправились с Зоей и Лидой в самарском трамвае на какие-то склады отоваривать карточки. Домой везем в зеленых бутылках сливки. Зоя на обратном пути всю дорогу трясет пивную бутылку со сливками. Зачем это делаешь? Приедем, увидишь. А сестра и дома все трясет и трясет посудину. Потом вылила из нее белую мутную водичку, а на блюдце вытряхнула, постукивая ладонью по донышку, розовато-желтую колбаску сливочного масла. Что это? Кака-зе. Какая кака-зе? Какашка зеленая, смеется. Дали отведать на кусочке черного хлеба. Вот бы с кухом! Лопай, что дают… Вкуснятина.

* * *

Ниже по Волге — Саратов, потом Сталинград. Там немцев окружили и разбили, а в плен взяли — тьма! Это событие отмечалось как праздник. А на первое мая отец с соседом притащили бутыль с жигулевским пивом. Конечно, она обладала магнетизмом. Можно ее качнуть или нельзя? Так и притягивает. Хочется покачать. Покачал. Превратилась комната в озеро жигулевского. Ухо правое горело…

* * *

Поползли слухи о скором возвращении домой. К тете Насте в Моршанск? — спросил я. В Москву, в Новогиреево, дурачок. Дома родного я не помнил. Не помнишь? А Дельту, собаку помнишь? Не-а. А бомбоубежище? Бомбежки? Это я помнил. Но я не мог понять, что бомбоубежище — мой родной дом. Мы в бомбоубежище вернемся жить? Глупенький ты еще у нас, Руечка. Не мешай. И начались, конечно, воспоминания о доме, о довоенной жизни. И цел ли отцовский велосипед, он его на чердак отнес, и вернут ли приемник СИ-235, который по военному приказу сдали куда-то в Перово, и что там с мебелью стало, и как там сад, сирень и две яблони, и жива ли Дельта, и, конечно, что с соседями…

Мам, в Москве ты мне костюмчик сошьешь? Руя, ты уже из него вырос, ма, сшей лучше Женьке. А мне?! Это мой костюм! А-а-а! Здесь память была цепкая.

КОСТЮМЧИК

(ЭТЮД N3)

Собиралась мать сшить трехлетнему сыну костюмчик. Материал к случаю подвернулся больно хороший: темно-вишневый, в рубчик. Она представляла, как с белой рубашечкой костюмчик будет сидеть на ее любимом сыночке, которому 5 июля три с половиной годика исполнится, и как она пойдет с ним по переулку, и все соседи будут любоваться и ее сыном с каштановыми кудрями, и ее работой.

Портновскому делу она была обучена еще в родном селе, да и от старшей сестры кое-чего переняла.

Она стала обмерять сына, поворачивать его из стороны в сторону, а он пыхтел, сопел и спросил, наконец, что это она с ним делает и зачем. Обмеряю, она поцеловала его в щеку, костюмчик тебе буду шить. Новый?! восхитился сын. Вот, смотри, какого он будет цвета. Она спустила ему на грудь с плеча кусок ткани, размотав отрез. Видишь, какой? Малыш тоже представил себе, как он выйдет на улицу в новом костюмчике и пусть рыжий и конопатый драчун Ленька Ивановский лопнет от зависти. А я ему еще кулак покажу. И язык.

И будешь ты у нас в новом костюмчике красивый и ладненький, каштанчик ты наш. Каштан без штан, сказала, завидуя, семилетняя сестра. Брат показал ей язык: бе-бе-бе, вот тебе. А я вам, девочки, платья скоро сошью. Отец отпуск получит, и все поедем на Цну отдыхать, успокоила дочерей мать и подумала, что пора ей уже для будущего младенца рубашонки кроить да пеленки обметывать. Рожать зимой, может, к новому 1942 году.

Она перенесла размеры на газетные листы, взяла у старшей дочери-школьницы красный карандаш, стала водить им по газете. Потом в руках ее блеснули ножницы. Сын смотрел, как работала мама. Иди, в палисаднике погуляй, погода, вон какая хорошая, послала его на улицу мама. Она толканула рамы окна — подышать свежим воздухом. Сын открыл дверь в коридор, вихрем ворвался ветер, сквозняком подняло над столом выкройку. Мама поймала листки, потом приметала к ткани, обвела мелом, принялась выкраивать детали костюмчика. Завтра сошью, подумала она.