Но тогда была война

И вот этот день настал. В класс вошла женщина в черном костюме и белой блузке, с прической революционерок из кино, крашеная, как я теперь понимаю, с плоским невыразительным, "никаким" и злым лицом надзирательницы концлагеря (тоже образ из кино). Она громко хлопнула дверью, и мы моментально встали. Она поздоровалась с нами, и класс четко ответил: здравствуйте, товарищ инспектор! Из щели ее рта понеслись призывные слова о долге учеников перед родиной, о партии, любимом вожде. Ну надо же быть такой набитой дурой, чтобы на словах о Сталине ронять ручку. Грохот парт, топот ног и ручка перед ее глазами. Она продолжала говорить, а слова звучали механически, фальшиво. Вот она полезла в рукав пиджака за платком. Мы напряглись в изготовке. И не успел он коснуться пола, как Витька Соловьев поймал его на лету и вручил слегка опешившей от такой прыти инспекторше. Она говорила еще что-то долго, но я ее не слушал. "Врешь, врешь, врешь", — стучала кровь в висках, хотя что она могла мне врать про вождя? Она потом бывала у нас еще несколько раз, пока мы переходили из класса в класс начальной школы, и все с тем же набором педагогических хохм. Дура, хоть бы что-нибудь поменяла в своем арсенале. Нет, все те же костюм и блузка, ручка и платок, все те же слова. Вот где надо искать корни будущего неверия в партийные лозунги, корни диссидентства и развала страны.

НЕ КАЧАЙ ПРАВА

Этой заповеди меня научила улица. Зима. Мы играем, носимся по пешеходной части Пролетарской улицы неподалеку от заводской проходной. Справа — участок дома номер 201, слева — незамерзающая сточная канава химзавода. Из заводских ворот выезжает лошадь с санями. Возчик, изрядно нетрезвый, спьяну направил лошадь на тротуар, чего никогда не бывало. Мы заорали, замахали клюшками. Лошадь шарахнулась в сторону и залезла в канаву по брюхо, возчик чуть не вывалился из саней в вонючку. Растудыт вашу так! Вытянул кобылу под уздцы и заорал на нас, что мы мешаем движению и нарушаем. Тут я выступил как правозащитник вперед и заявил, что ездить надо по проезжей части и желательно трезвым. Ах ты так?! — заорал возчик, сорвал с меня ушанку, кинул ее под себя и стеганул лошадь вожжой: но, пошла, твою… Я бежал рядом с санями и требовал вернуть мне имущество: отдай шапку! Никакой реакции. Я в милицию заявлю! Ах ты вот как? — удивился возчик, — вон ты какой, шибко грамотный. Садись, поехали в милицию. И сяду, и сяду! И поеду! Я сел, и он привез меня в отделение и сдал дежурному.

Возчика там приняли как своего, чуть не расцеловали, а пацана без шапки — как врага народа. Давясь слезами, я рассказал все по правде, уверенный, что сейчас она восторжествует и я победителем отправлюсь с шапкой домой, а дворника запрут в камеру. Но ничего похожего не случилось. Меня пугали, доставали пистолет, дважды всовывался дворник с топором и приказывал казнить меня, отрубить ему, сукиному сыну, башку, фулюгану. Сцена воспитания была разыграна замечательно, я рыдал и невпопад отвечал на вопросы. Когда спросили про отца, я гордо назвал место его работы, надеясь в душе, что запугаю их ответом. Но не подействовало, а может, и сработало, потому что допрос прекратился. Меня отпустили. Пригрозив, что в следующий раз оформят мне привод и испортят биографию, вернули ушанку и выставили на улицу. Пока шел до дома, слезы высохли, и в переулок я завернул с лицом победителя, но, увы, все уже разошлись по домам, и свидетелей торжественного явления триумфатора не оказалось. А вот подзатыльник от Лиды правдолюб Руя схлопотал.

МАЖЬТЕ ГУЩЕ БЛИЖНЕМУ СВОЕМУ

Крайний участок по Пролетарской улице, прилегающей к заводскому забору, принадлежал Аносовым. Когда-то эта фамилия владела всем двухэтажным с теплым верхом особняком, построенным в глубине участка.

После революции Аносовы остались в двух комнатах с терраской на первом этаже. Дядя Женя Аносов, московский инженер по прозвищу Бу-бу, был знаменит тем, что выходил в свободное время на свои грядки в трусах, в носках на подтяжках под коленками и тяпал картофельные рядки, сверкая лысиной и очками, а если замечал непорядок по вине соседских ребятишек, ругался, гундося неразборчиво: бу-бу-бу… за что и получил такую кликуху. Их старшая дочь стала актрисой, а младшая, на год меня моложе, иногда привлекалась для игр в нашу компанию. Но была хила и болезненна, капризна и плаксива и уж больно опасалась за свои платьица, в избытке шитые интеллигентной мамой для своей любимицы.