Но тогда была война

Так и не научился я понимать, о чем поют оперные герои, то есть артисты, разбирать содержание слов; слаба драматическая школа оперных актеров, они казались мне чересчур замазанными гримом, я стеснялся их неестественных жестов и поз, и мне было стыдно, как представляют взрослые люди, что они не разговаривают, а поют. К оперному искусству я душой не прикипел, но драматический театр в ней занимал главное место. Ребенком я тонко чувствовал фальшь сценического поведения, я смущаюсь и переживаю за актеров до сих пор, находясь в зрительном зале. Что поделаешь, такова натура. Потому и не особенно тянет меня в оперу, хотя мимо Большого театра, его знаменитого 21-го подъезда, возле которого частенько приходилось ждать отца и наблюдать суету и возню лемешисток — поклонниц Лемешева С.Я., всегда прохожу с трепетом. Все-таки тогда, наверное, и родилась во мне любовь к театру, к профессии артиста, неутоленная до сих пор.

КАДРЫ ПАМЯТИ

А жизнь продолжалась, куда деваться. Участки наши постепенно обросли новыми заборами, явив миру свой первозданный довоенный вид. Весной цвели акации, яблони и вишни, бушевала сирень; вдовы вздыхали и роняли слезы, перелатывая в очередной раз платьица и штаны подрастающим детям. И как стоп-кадры в кино, память дискретно фиксирует миги нашей скоротечной послевоенной жизни, которые послужили опорами моих духовных нравственных основ или характера, может быть, взглядов на жизнь, не знаю, как сформулировать.

"ИЗ ЛЕСУ, ВЕСТИМО…"

Вот тетя Лена Ивановская и Анна Васильевна Хлебникова отправились в лес за дровами в Горенки на электричке. Вижу, как, возвращаясь, соседки волокут сушняк — здоровенные оковалки веток, и они оставляют на земле зигзаги линий-следов, как самописцы, чертящие диаграмму бедности людской. А за плечами у соседок на спинах в рваных тряпках огромные связки хвороста. Сколько же еще раз им придется возвращаться в лес за топливом на зиму? Где им добыть денег, чтобы оплатить дрова или торф-брикет и привезти их с ближайшего, возле станции, склада? Я во все глаза смотрю, впитываю сердцем эту картину, укладываю ее в запасник памяти навечно и встречаюсь взглядом с Анной Васильевной. Наверное, у меня на лице все было написано, она поняла, и лицо ее исказила гримаса горечи пополам с виноватой улыбкой: да, мол, вот такие мы, смотри, мальчик, и запоминай. Я запомнил, дорогая тетя Нюра, запомнил.

ПЕСНИ ВОЙНЫ

У нас гости: два молодых офицера, Зоины ухажеры, выпивают не жадно и поют под гитару:

Не был я в Чернигове, не был я в Саратове,

И в Москве я тоже не бывал.

Жил в деревне Каменка, вел комбайн я по полю,

На Сталинградском фронте воевал…

И мне хочется, чтобы у сестер были такие же статные и красивые мужья-военные. И тогда бы мы всегда пели вместе:

Родина чудесная, вся полна невестами,

Я люблю тебя только одну.

С черными ресницами, с косами и песнями

Ты одна мне снилась всю войну.

А я вспоминаю Моршанск и двух тетидуниных постояльцев-артиллеристов Виктора и Сергея, молодых красавцев-офицеров. Во дворе стояли их кони, они седлали их, выводили на улицу, впрыгивали в седла и мчались, мчались, уменьшаясь, до конца улицы, а потом там круто осаживали коней и — марш, марш — назад, на нас и мгновенно останавливались рядом с нами, так что кони приседали на задние ноги и вздыбливались. А потом Виктор сажал меня к себе в седло и катал, и Лиду тоже. А Зоя стеснялась, барышня уже. А после с фронта пришло письмо от Сергея, и я запомнил прочитанную вслух фразу на кухне при свете керосиновой лампы: "Виктор оказался трусом…"

Как пойду по улице, ты мне улыбаешься,

Радость нашей встречи не тая.

Не найду в Чернигове, отыщу в Саратове,

Отзовись ты, ласточка моя!

Кто сочинял такие песни, откуда и как прилетали они к нам, то мне неведомо. Я никогда не слышал их больше, но спасибо им.

РЕФОРМА

Снижение цен ждали как манны небесной. И разговоры: реформа, реформа. Пап, что такое реформа? Денежки новые. Поменяют. Старых у жуликов накопилось много. А нам-то что… От получки до получки…

У Дуни в Моршанске трагедия: пропадают деньги. Много менять боится. Откуда столько? спросят, а-а-а… Как объяснить? А пусть всем раздаст по чуть-чуть, обменяют и отдадут. Вот то-то и оно. Боится, что не вернут. Прятала, прятала, да сгорели в дымоходе. А нам прятать нечего. А она жулик? Дуня-то, тетка твоя? Скопидомок! Копит, копит, а для кого? Для Лидки! Разве что…

Пойди, сынок, постригись, вот тебе тридцать рублей. В руках у меня хрустит бумажка. А постричься стоит три рубля. Это до реформы. А теперь старые деньги подешевели. Тридцать рублей на новый трояк меняют. Постричься стоит три рубля, а старых возьмут тридцать. Ох, какие хитрые. А почему? Так надо. Реформа.