Ночь полководца

- Разрешите выполнять, товарищ генерал-лейтенант, - новым, высоким голосом проговорил Горбунов.

Командующий откинул голову, пытаясь лучше рассмотреть лицо комбата, скрытое полутьмой; Богданов выпрямился на стуле и сощурился. Оба увидели под самым потолком только блестевшие белки глаз.

"Герой! Все понял..." - подумал комдив, глядя снизу вверх на неподвижную фигуру, ушедшую головой в сумрак.

Он хотел было вслух сказать что-нибудь вроде: "Желаю успеха..." или: "Не сомневаюсь в удаче...", но воздержался. Ибо с этого момента изменилось самое отношение полковника к Горбунову. Еще минуту назад старший лейтенант казался Богданову просто хорошим офицером, сейчас он начинал отличное от всех существование. Он жил отныне только в подвиге, в то время как другие еще оставались обыкновенными людьми. И хотя чувство, возникшее у Богданова, было очень неотчетливым, полковник испытывал сильнейшую потребность заявить Горбунову о своей человеческой признательности. Он не произнес, однако, ни слова, потому что не знал, как благодарить за презрение к смерти.

"Кто-нибудь должен это выполнить... Почему же не я?" - мысленно утешал себя старший лейтенант, и холодок отрешенности обнимал его. Сразу как бы отодвинувшись от своих собеседников, Горбунов почувствовал горькое превосходство над ними, слишком неуловимое, впрочем, чтобы его можно было назвать.

- Иди, выполняй!.. - проговорил командарм, протянув над столом руку.

Горбунов нагнулся пожать ее, и в свете лампы все увидели гладкий, увлажнившийся лоб, светлые, красивые волосы, зачесанные назад, легкую прядь, упавшую на висок. Богданов порывисто встал со строгим лицом, шагнул к комбату и крепко стиснул его плечи. Тот без удивления сверху поглядел на полковника, так как был на голову выше ростом. Комдив отошел, и Горбунов резко повернулся к двери. Вслед ему из-под кустистых бровей ласково смотрел Николаевский.

На дворе совсем стемнело, и, засветив фонарик, Горбунов остановился на крылечке, пока подводили коня.

"Я был прав, - подумал он со странным удовлетворением, - чего не ожидаешь, то и случается... Но этого я никак не мог предвидеть".

По уходе Горбунова генерал сдвинул очки на лоб и долго потирал веки.

- Я знаю, что у тебя на уме. Николаевский, - заговорил он, не открывая глаз. - Думаешь - заварили кашу, как расхлебывать будем.

- Никак нет, товарищ генерал-лейтенант. - Простуженный голос майора был глух и невыразителен.

Командующий опустил очки, и на его неподатливом лице обозначилось подобие улыбки.

- Какое там "никак нет". Против всяких правил воевать собираемся. Наступать хотим в распутицу, когда никто не наступал, атакуем там, где пройти нельзя. Солидные люди, а поступаем легкомысленно... Так ведь думаешь, майор?

- Трудновато будет, товарищ генерал-лейтенант, - сказал Николаевский. Места кругом болотистые, низкие.

- Легко солдату не бывает... Ты бы на моих инженеров поглядел - с ног валятся... А дорогу у себя в тылу ты видел? Двадцать девять километров деревянного настила! Завтра подведем его к самой станции. Первоклассная дорога! Трясет только там до невозможности.

- Дорогу видел. Хорошая дорога... - согласился майор.

- Ну и немцы не ожидают, что мы по слякоти полезем на них... Как полагаешь?

- Никак они не могут ожидать, - подтвердил Николаевский.

- Вот видишь... А легко солдату не бывает...

Генерал поднялся из-за стола.

- Что же, майор, и чаем нас не угостишь? - сказал он.

- Не откажите, товарищ генерал-лейтенант... - громко проговорил командир полка.

Он выглянул за дверь. В первой комнате осталось немного людей; на лавке сидели Зуев и адъютант командующего - лысый капитан в кителе. Майор подозвал к себе вестового. Они пошептались, и солдат, стуча сапогами, побежал в сени. Николаевский вернулся и начал убирать со стола карты; следом появился вестовой со скатертью подмышкой, со стеклянной посудой, поблескивавшей, как вода, в темных ладонях. Лицо бойца, немолодое, с обвисшими усами, желтоватыми от табака, было таким напряженным, словно солдат шел в бой. Майор поставил на стол водку, налитую в графин; вестовой подал на тарелке рыбные консервы, колбасу, сало, квашеную капусту, масло в розовой масленке из пластмассы.

- Красиво живешь, майор, - одобрительно проговорил командарм; он стоял у стены - тучный, в широкой гимнастерке, засунув руки за пояс.

- По возможности, товарищ генерал-лейтенант, - серьезно сказал Николаевский.

- Моему начальнику АХЧ у тебя бы поучиться, - заметил Богданов.

Ему, как всем в дивизии, было известно, что и боевыми делами Николаевский гордился меньше, чем хозяйственными удачами. Люди у майора ели лучше, нежели в других частях; его личный быт, даже в непосредственной близости к переднему краю, мало чем отличался от жизни в тылу. Впрочем, это был тот особый, очень опрятный быт, в котором известное изобилие сочеталось с казарменной простотой.

- Узнаю бывалого солдата... Умеет жить на войне, - сказал командарм, когда все сели.

- Прошу отведать капусты... Собственного приготовления, - прохрипел Николаевский, разливая водку.