Ночная смена

Писать прозу Боланьо начал довольно поздно – в 1990 году, ему было уже 37. Автор нескольких поэтических сборников, он взялся за романы, чтобы прокормить семью. Тогда же, в начале девяностых, ему поставили диагноз: рак печени. Болезнь еще сильнее подстегнула его. Он почти каждый год выдавал по роману, хотя при этом до конца жизни считал себя именно поэтом и не раз повторял, что проза для него – просто способ заработать. Это, в общем, заметно. В своих романах он особо не ограничивает себя строгостью формы, не боится клише, натянутых совпадений и вообще всего того, чего учат избегать на курсах creative writing, возможно, именно поэтому его тексты выглядят так, эм-м, свежо. Боланьо, скажем так, не стремится к реалистичности диалогов, часто они написаны с нарушением всех драматических и грамматических законов, а иногда и вовсе напоминают скорее белый стих. Сюжеты его могут сорваться и затухнуть на полпути, а затем снова возникнуть спустя пару сотен страниц – без всякой определенной цели. Это так странно, что даже немного восхищает.

Еще важно, что, несмотря на происхождение, Боланьо терпеть не мог магических реалистов. В письме другу Горацио Мойе он назвал Марио Варгаса Льосу, Габриэля Гарсиа Маркеса и других писателей латиноамериканского бума «покрытыми паутиной птеродактилями» и утверждал, что магический реализм – это литературный тупик, из которого новое поколение писателей должно найти выход. Из всех южноамериканских писателей он любил только Борхеса, даже посвятил ему статью под названием «Храбрый библиотекарь».

Знаете, у Борхеса есть целая серия эссе о вымышленных книгах или романах, которые он хотел бы написать, но так и не смог. Так вот, тексты Боланьо иногда выглядят как реализация литературных фантазий Борхеса. Вот, скажем, его первый опубликованный роман «Наци-литература в Америках» (1996). По форме это сборник статей о вымышленных писателях крайне правых убеждений; сюжета нет, или, точнее, он скрыт, зашит в перекрестных ссылках между статьями о писателях[35]

. В начале девяностых ему поставили диагноз: рак печени. На протяжении почти десяти лет он безуспешно ждал своей очереди на трансплантацию. В начале нулевых, уже зная, что обречен, он лихорадочно дописывал свой последний роман «2666». Боланьо писал его фактически наперегонки со смертью и, кажется, успел закончить. «2666» вышел спустя год после его смерти – и обессмертил автора.

И, разумеется, когда я впервые услышал о Боланьо, – к сожалению, у меня нет никакой красивой истории о том, как я о нем узнал, – я сразу захотел прочесть его книги. Мне стало интересно, что это за такой чилийский самородок, у которого хватает наглости вот так, походя, обзывать Маркеса и Варгаса Льосу «покрытыми паутиной птеродактилями».

Я прочел несколько его небольших вещей – «Амулет», «Наци-литература в Америках», «Ноктюрн» и тому подобное. И в течение последних двух лет с большими перерывами читал «2666». Этой весной я, наконец, дочитал – и понял, что почти ничего не понял. Ну, знаете, как это обычно бывает: когда дочитываешь какую-то большую книгу, ты начинаешь искать сопроводительные материалы, «путеводители», что-то вокруг Боланьо, комментарии, диссертации, монографии. Это оказалось проблемой, потому что Боланьо – писатель испаноязычный, почти все более-менее серьезные работы о нем существуют на испанском языке, которым я не владею. Впрочем, пару английских переводов мне все-таки удалось найти. В частности, перевод книжки Рикардо Гутьерреса-Муато «Понимая Роберто Боланьо».

И вот там началось самое интересное, потому что главу, посвященную роману «2666», Гутьеррес-Муато начинает как раз с упоминания термина «глобальный роман». Мне стало интересно, потому что раньше я никогда этого термина не слышал. Или, может быть, слышал вскользь, но никогда по-настоящему не думал о том, что он означает.

Гутьеррес-Муато прежде всего ссылается на эссе американской писательницы китайского происхождения Максин Хонг Кингстон. В конце восьмидесятых в США она одной из первых предсказала появление нового вида романа, который выйдет за пределы национальных границ. «Национальный роман и Великий Американский Роман, – пишет она, – это уже отмирающие концепты». В современном мультикультурном, мультиязыковом мире замыкание писателей внутри границ одной страны мешает литературе и самому роману как форме развиваться и ведет к провинциализации литературы.

Мне показалось, что это очень интересная мысль, и ей, как мы можем посчитать, уже 30 лет. К сожалению, с этой тридцатилетней дистанции мы с вами уже, наверно, вправе сказать, что Максин Хонг Кингстон была, пожалуй, чересчур оптимистична. Но это вовсе не значит, что она была неправа.