Новая Россия в постели

Я ждал, я понял, что сейчас меня удивят каким-то сюрпризом, ведь таким взвинченным я Николая Николаевича никогда не видел. Но он еще посмотрел на меня сквозь дым и эдак сбоку, с наклоном головы, словно сомневаясь даже сейчас, в последнюю секунду, в своем решении. Тут спичка, догорев, опалила ему пальцы, он отбросил ее в пепельницу, и этот непроизвольный жест как бы решил все дело, он сказал:

— Ладно! Так и быть! Дело в том, что я ваш должник. И очень серьезный. Мы же не вылечили вас и даже не прооперировали. Акардиограф получили, завтра нам его привезут. И потому… Вот возьмите. — И с этими словами Николай Николаевич потянул мне оклеенный липкой лентой пакет.

— Что это? — спросил я, принимая подарок, и пошутил не очень удачно: — Надеюсь, не наркотики?

Ведь действительно, что еще мог подарить мне заведующий реанимационным отделением московской больницы?

— Это то, что вы у меня просили, — нервно сказал Николай Николаевич, пресекая своей серьезностью Мой неуместный юмор. — Тут… Тут несколько магнитофонных кассет, которые наговорила одна моя пациентка. Только имейте в виду: их никто не слышал, никогда! Пообещайте мне, что, если вы их используете в каком-нибудь романе, вы измените все имена и места действия. Вы обещаете? — В его голосе уже было сомнение в моей порядочности, а его рука каким-то мелким, непроизвольным жестом потянулась к пакету.

— Обещаю! Конечно, обещаю! Честное американское! — сказал я, понимая, что нужно бежать, пока у меня не отняли этот сюрприз-загадку.

— Спасибо! До свидания! — и почти бегом выскочил из больницы,

Белый январский снег скользко бросился мне под ноги, чистый морозный воздух боржомными пузырьками вошел в легкие, и я пошатнулся не то от слабости после лошадиных доз антибиотиков, не то от кислородного опьянения солнцем и волей. Но шофер упредительно подхватил меня под локоть, удержал от падения, я плюхнулся на сиденье машины и, сжимая в руках загадочный пакет, сказал:

— Вперед! Поехали!

Нужно ли говорить, что уже в самолете я вскрыл этот пакет, обнаружил в нем ровно десять пронумерованных магнитофонных кассет, вставил кассету номер один в свой диктофон и… вот что я услышал.

«… — Дорогой Николай Николаевич! Доктор мой! Я знаю, что не стою ни вашей безумной доброты, ни тех героических трудов, которыми вы пытаетесь меня спасти. Но спасти меня невозможно, я слышала это от врачей, которых вы собрали ради меня со всей Москвы. Вы думали, что я в отключке, да я и была, наверно, без сознания, но слышать я все слышала, как под гипнозом. „Стафилококковый сепсис. Трое суток, не больше. Эта бактерия резистентна к антибиотикам“, — сказал один врач, не так ли? „Н-да… Ни ампициллин, ни ванкомицин здесь уже не помогут…“ — сказал другой. „Не может быть! — воскликнул ваш голос. — А плазмофорезис?“ Но ваш вопрос повис в воздухе и остался без ответа.

И значит, мне осталось трое суток, «не больше». Трое суток. Семьдесят два часа.