Новеллы и повести. Том 1

Совершенно одинокий, я готов был выть, как волк, согбенный ужасом и бессилием. Волк, всецело отданный своей звериной муке по загубленному раю свободы, стиснутый в зубах неумолимого железного капкана. (Не судите меня слишком строго за литературные сравнения, ничего более подходящего мне не приходит в голову. И теперь, когда я пишу эти строки, мне кажется, при всей моей житейской и литературной испорченности, что я снова там, в Индустриальном районе, в эту звездную ночь, раздираемый на части неистовством чувств и воображения, сжимаю в руке свой браунинг, а в сердце — свою первую любовь.)

У меня пересохло в горле. Сердце мое (то самое сердце, с которым приходится так много бороться, когда пытаешься доказать вещи недоказуемые) почти перестало биться. В этом я убежден и теперь, после того, как успел пережить столько прекрасного и ужасающего, того, что в настоящее время меня уже совсем перестало волновать. Вот я сижу в своем удобном кабинете и пишу воспоминания. Время от времени я встаю из-за машинки. Закуриваю сигарету и думаю о реальной жизни, которая подчас выглядит совершенно непостижимо…

Я чувствовал, что задыхаюсь и еще мгновение — могу закричать. Или потерять сознание. Словно тяжелый резиновый жгут сдавил меня всего — и голову, и руки, и ноги; я стиснул зубы так, что едва не сломал их, и так напряг мышцы, что они готовы были лопнуть, чтобы сделать хотя бы глоток воздуха. Напряжение росло, жгут врезался все глубже.

И вдруг раздался треск и освободил меня. Это был выстрел, он потряс меня и разорвал наваждение. Выстрелил браунинг в кармане моего пиджака.

Перепугался я до смерти. Если бы в тот момент кто-нибудь подошел и сказал: «Пошли в участок», я пошел бы, даже не подумав о сопротивлении. Но наша улочка продолжала спать. Не осветилось ни одно окно, я не услышал человеческого голоса. В те времена по ночам нередко стреляли на улицах, и проявлять любопытство было небезопасно. Мог подъехать конный патруль, но цоканье копыт исчезло где-то вдали, и даже эха не было слышно.

Я отрезвел. Ранен я не был. Что делать дальше? В моем возбужденном мозгу, где ярость переплеталась со страхом, а фабричные трубы выглядели зенитками, нацеленными прямо в звезды, зашевелились какие-то мысли. Я приходил в себя. Зачем мне нужно было одеваться и выходить на улицу? Куда я шел? Спасаться? Но я жил один в двух маленьких комнатках с кухней. Родителей я отправил в село, чтобы не тревожиться за них во время бомбежек, а также для того, чтобы развязать себе руки. Развязать — для чего? Таким бессильным и жалким я никогда еще себя не чувствовал.

Оставить квартиру, бежать в село… Это было наилучшим решением. Но зачем? Мой адрес знал один лишь Михо. Все жильцы нашего дома эвакуировались. Мне не грозила никакая опасность.

Фабричные трубы равнодушно торчали в безлунном небе. Маслобойня снова начала выпускать пар, и было даже что-то отрадное в этом шипении. Улочка была тиха по-прежнему — даже соседи не проснулись от выстрела. Или не захотели проснуться. Что одно и то же.

Я вернулся домой и стал раздеваться.

*

Через три дня меня арестовали. Это случилось на рассвете, когда сон особенно крепок. Перед тем, как я проснулся, и задолго до того, как загудели фабричные гудки.

Они ворвались в мои сны, швырнули меня с кровати так, что я стукнулся головой о противоположную стену, и пока один стоял надо мной с пистолетом наготове, остальные перевернули все в доме вверх дном. Даже выломали несколько досок в полу, обнаружив при этом сгнившие балки, плесень да мышиное гнездо. Удар о стену разбудил меня окончательно. Я лежал на полу в майке и трусах, и перед моими глазами были казенные тупоносые ботинки полицейского агента, который меня стерег, и отвороты его широких штанин. Я попробовал притвориться, что потерял сознание, — быть может, стремясь избежать всего, что мне предстояло, а возможно, лелея планы бегства, — но хорошо помню, как трепетал я при мысли о моем браунинге. Они обнаружат его, это неизбежно, и тогда конец.

Я так дрожал, что все мои попытки не увенчались успехом. Агент приставил мне к животу дуло своего пистолета.

— Не шевелись, мать твою…

Я не шевелился, конечно. Лежал ничком, повернув голову к кровати, с которой меня сбросили. Меня интересовала только кровать.