Новеллы и повести. Том 1

Так что Ануша могла дать обо мне вполне достаточно сведений. Студент, живет в Индустриальном районе, описание внешности… В нашем районе не так уж много студентов, и для полиции не составило труда разыскать меня через адресный стол.

Все было ясно, все стало на свои места.

*

В управлении полиции меня продержали больше месяца. Много дум передумал я за это время, многое заново переоценил, увидел в новом свете и людей и себя самого. Словно черная стена, которую невозможно пробить, стояло передо мной неизвестное завтра, и я всякий раз спрашивал себя, что оно принесет мне — увечье, смерть, жизнь? И перед альтернативой таких огромных поворотов моей личной судьбы какими ничтожными представлялись мне обычные дрязги повседневности, какой бессмыслицей — суетность себялюбивых чувств, которые так глупо отравляют нам существование. Как часто и как бездумно пренебрегаем мы короткими минутами счастья и с какой позорной легкостью отнимаем его у других!

Моя камера выходила на северо-восток, и в ней было холодно. По утрам на пол ложилось квадратное солнечное пятно. Оно ползло по стене, постепенно принимая форму ромба, и когда доходило до ее середины, начинало укорачиваться, бледнеть и наконец пропадало совсем. Каждый день пятно перемещалось все ближе и ближе к двери, и каждый день я передвигался вместе с ним. Прислонялся к стене там, куда оно должно было подойти, и ждал. Сначала оно покрывало мне ноги, потом доходило до груди. С легкой лаской касалось моего лица и, казалось, задерживалось на нем. И тогда я закрывал глаза и старался думать о чем-нибудь хорошем. Чтобы хоть на миг позабыть о том, что было вчера и что ожидало меня сегодня… Под опущенными веками, где колыхались теплые красноватые отблески, возникало озабоченное, изборожденное годами и бедностью лицо моей матери. Я видел загрубелые руки отца, большие и тяжелые, лежащие на клеенке стола, где мы ели. Мизинец и безымянный палец на его правой руке когда-то отрезало ленточной пилой, культи не сгибались в суставе и были обтянуты тонкой лоснящейся кожей; в детстве, когда он гладил меня по стриженой голове, я ощущал их как-то отдельно от других пальцев. На этом красноватом светящемся экране появлялись и мои товарищи по пятерке, каждый в отдельности и все вместе, и сердце мое переполнялось любовью, а глаза застилали слезы.

Я вздрагивал и быстро утирал их. Боялся я слез. Они меня размагничивали, а там, в управлении полиции, все, включая и жизнь, зависело от того, как человек владел своими чувствами, нельзя было размякать, предаваться жалости к себе самому. Я уже был уверен, что никто из пятерки, кроме меня, не был арестован, и из последних сил отрицал какую бы то ни было связь с Анушей. Иначе я бы погиб.

Меня спасал страх — страх перед позором и смертью.

Я перестал возмущаться Анушей — это прошло; каждый день я отмерял самому себе предел своих сил, хотя и не мог сказать твердо, смогу ли выдержать до конца. Когда я вспоминал Анушу, меня охватывали глухая тоска и безразличие. Теперь я думал о ней как о чужом человеке, который когда-то, очень давно причинил мне какое-то зло. Черты ее лица стали как-то стираться в моей памяти. И это не только приносило мне облегчение, но и придавало известное правдоподобие моим утверждениям о том, что я совсем незнаком с ней.

Но в конце этого страшного месяца мне все-таки довелось еще раз увидеться с нею.

За несколько дней до этого меня оставили в покое. Не водили ни к следователю, ни в подвал, так что я начал понемногу приходить в себя и даже пытался ступать на пятки. Ноги стали влезать в башмаки. Я не понимал, что могла означать эта передышка, и с тревогой ожидал ее конца. Время от времени во мне вспыхивала безумная надежда на то, что все еще кончится хорошо. Но в следующий миг меня охватывало отчаяние: я отлично знал, что в те времена убивали без суда и следствия, лишь по одному-единственному доносу, по одному подозрению. И отчаяние становилось еще сильнее и глубже. Я даже начал строить безумные планы побега. Однажды, подпрыгнув, схватился за железную решетку в окне и выглянул наружу; четырьмя-пятью метрами ниже я увидел закопченные черепицы крыши соседнего здания. Не будь решетки, можно было бы спрыгнуть на эту крышу. Но железные прутья были глубоко вбиты в толстую кирпичную стену, а я располагал лишь одним орудием — собственными ногтями… Пришла мне на ум и еще более «блестящая» мысль — попросить часового отвести меня в туалет (что обыкновенно случалось раза два-три в день) и по дороге ударить его… но чем? Ботинком. И сбежать с третьего этажа вниз — минуя всех полицейских, которых я встречу на лестницу, минуя караульню, до которой я должен добраться, не имея ни малейшего представления о плане здания… А пока что я еле двигался, с трудом поднимал руку даже для того, чтобы привести в порядок остатки волос, которые у меня выдирали нещадно.