Новеллы и повести. Том 1

Подал ему платок. И клочок бумаги. Он прижал платок к лицу и пошатнулся, словно почувствовал чье-то живое тепло. Потом вытер глаза кулаком.

Я сказал, что он может взять платок. Он поглядел на меня с изумлением и благодарностью, но положил платок на стол.

— Он твой, — сказал Михо. — Но, если позволишь, я возьму записку. Можно?

Он вынул свое офицерское удостоверение и вложил туда записку.

А я сохранил платок Ануши. Берегу его в память о дружбе, о верности, о том, какой сильной была эта хрупкая девушка. И обо всем остальном, что не будет забыто, если только мы хотим сделаться лучше, а мир — мудрее и чище.

Перевод Э. Урицкой.

Георгий Марков

ВАРШАВЯНКИ

Вся беда в том, что я никогда не видел ни того, ни другого. Найти настоящую причину, представить себе их лица, взаимосвязь их мыслей, подробности встреч и разговоров — все это оказалось не под силу моему воображению, привыкшему воспроизводить события и предметы по их сходству с другими. Поэтому их встреча мне кажется почти фантастической, надуманной и заранее подстроенной для того, чтобы получилась именно такая концовка.

Я не в состоянии воспринимать эту историю хладнокровно и разумно, она действует на меня ошеломляюще, выбивает у меня из-под ног почву. Быть может, это проистекает из той всеобъемлющей возможности объяснения, когда ты чувствуешь, когда убежден, что существует только один-единственный ответ и он прячется где-то тут, около нас, или где-нибудь за луной и звездами и молчаливо посмеивается над нашей человеческой неразберихой.

Возможно, что в моем изложении эта история прозвучит искаженно, надуманно, в то время как самое ее главное достоинство состоит именно в достоверности, то есть в том, что все это действительно случилось десять лет назад и, вполне вероятно, может опять случиться в любое время и в любом месте. Я попытаюсь, по возможности, передать ее так, как услышал, дополненную всеми сведениями, которые мне удалось собрать. И постараюсь отделить факты от моего собственного о них представления, равно как и отметить те места, где мое воображение по необходимости должно было вмешаться, чтобы установить связь между неизвестными.

Его звали Павел. Те, кто его видел, описывают его внешность очень бегло. Высокий, хорошо сложенный, красивый. При этом обычно добавляют, что насчет красоты они не очень уверены, так как вначале с трудом отличали его от других полузнакомых лиц, но потом он стал заметно выделяться среди них и казался именно красивым. Менялось ли их мнение по мере развития знакомства или Павел в самом деле хорошел с течением времени, я не знаю. Что же касается женщин, то они воспринимали его внешность гораздо категоричнее. Одни считали, что он до того безобразен, что можно испугаться при встрече, а другие, наоборот, уверяли, что Павел — идеальный мужчина. Вероятнее всего, у него была приятная, хотя и не очень впечатляющая внешность, он, как говорится, не выделялся на общем фоне.

Глаза у него были темные. Мне почему-то кажется, что они ни в коем случае не могли быть черными. Может быть, они были из тех неопределенно-темных, с зеленоватым или синеватым оттенком, глаз, которые могут сильно меняться и поражают как своей бесцеремонностью, так и тончайшей выразительностью. Я всегда связываю тайну человека с его глазами и убежден, что в них отражено как прошлое, так и будущее. Друзья Павла утверждают, что глаза у него всегда смеялись и что он смотрел на мир весело и беззаботно. Думаю, что это не совсем так. Верно лишь то, что в них постоянно светилась спокойная улыбка. Во всем, что Павел в то время делал и говорил, чувствовалась обязывающая прямота и веселая уверенность.

Еще интереснее, тоже по словам тех, кто знал Павла, был его голос. Одни находили у него бас-баритон, другие — просто баритон с очень приятным тембром, но все единодушно утверждали, что голос у него обаятельнейший. Можно было часами сидеть рядом с ним и слушать его речь. Полагаю, что дело было не только в звучании голоса. Павел славился как неповторимый рассказчик, который к тому же ничего не выдумывал и не злоупотреблял эпитетами. Известно, что в Варшаве случались у него вечера, когда он до рассвета рассказывал приятелям разные истории из своей жизни. Обычно эти рассказы начинались как объяснение чего-нибудь не особенно существенного. Говорил Павел чуть отрывисто, улыбаясь, с еле уловимым оттенком самоиронии: «И зачем только я все это вам рассказываю!» Это напоминало документальный фильм, снятый скрытой камерой. В правдивости Павла никто не мог усомниться, и именно это больше всего поражало слушателей. В рассказах Павла давали себя знать его наблюдательность и способность отбирать на первый взгляд незначительные, но интересные детали. Разумеется, описать все это или объяснить воздействие его рассказов невозможно — так же как, например, никаким литературным анализом не возможно объяснить всю красоту художественного произведения. Каждый из нас слышал прекрасных рассказчиков, но когда мы сами пытаемся воспроизвести услышанное, получается сущая чепуха.