Новеллы и повести. Том 1

Анализируя эту склонность Павла рассказывать обо всем увиденном и пережитом, я думаю, что дело было вовсе не в том, что он просто стремился удовлетворить любопытство собеседников. Я замечал, что почти все хорошие рассказчики испытывают органическую потребность рассказывать, иной раз все равно кому и все равно что, так как слушать самих себя доставляет им самое большое удовольствие. Однако тут же следует отметить, что Павел о себе ничего особенного не рассказывал, то есть не изображал себя героем или еще бог знает чем.

Павел прожил в Варшаве шесть полных лет. Как болгарский стипендиат, он окончил там инженерно-геологический институт. По словам товарищей, студентом он был хорошим, хоть и не блистал никакими выдающимися способностями. Природный ум помогал ему легко и без усилий сдавать экзамены. Но профессия геолога, очевидно, не вызывала у него никаких честолюбивых стремлений, по крайней мере открыто он их не выражал. Развитие событий его дальнейшей жизни убеждает меня в том, что минералогия, петрография и другие геологические дисциплины были для него слишком ограниченны и не могли удовлетворить все его запросы, а тем более удовлетворить то вечное беспокойство, которое всегда преследует думающих молодых людей. Полагаю, что, когда остыл первый, чисто романтический интерес к земным недрам, Павел заскучал. На какое-то время его внимание задержали теории о происхождении Земли и бездонная мысль о месте человека во вселенной. Но после бесплодных блужданий по галактикам (и что только можно там увидеть!) мысль его очень быстро возвращалась на варшавские мостовые. Непохоже, чтобы он распускал нюни перед неизвестным, брался вычислять патологическое отношение «человек — бесконечность» и вечно думал о существовании водородной бомбы, да и рак, по всей вероятности, вызывал у него не больше ужаса, чем у любого другого человека. Он был молод, здоров и ходил на футбольные матчи.

Лекции и лабораторные занятия Павел посещал не слишком аккуратно, а на последнем курсе и совсем их забросил. Несмотря на это, профессора питали к нему слабость, верили и не придирались к нему по мелочам.

Одно время Павел начал изучать языки, но вскоре занятие это ему надоело, да и не могло быть иначе. Насильственное изучение иностранных языков — это верный признак людей честолюбивых и в какой-то мере посредственных. Люди, которые изучают иностранные языки, вынуждены тратить на них очень много времени, и приобретенное никак не равноценно тому, что они теряют.

Все в те же студенческие годы и именно в Варшаве Павел увлекся искусством и литературой. Нет никаких сведений, что он, как и многие более или менее способные молодые люди, писал стихи или рисовал пейзажи. Он только чрезвычайно много читал с ошеломляющей беспорядочностью первого увлечения. Похоже, что внезапная любовь к литературе была связана с тем, что ему поднадоела геология, но к концу шестилетия он стал читать все меньше и, разумеется, с выбором. Павел предпочитал произведения веселые, полные жизни, романы с интересной завязкой и счастливым концом и с трудом выносил философские, рассудочные и поучительные произведения, как и тех полуидиотских мрачных уродцев, которые в наше время порядочно заселили мировую литературу. Поскольку это сделало его невольным противником широко распространенной моды копаться в творениях всех этих самоистязующихся авторов, он прослыл среди своих приятелей поверхностным, то есть не имеющим вкуса читателем. Здесь необходимо отметить, что для Павла был действительно характерен полный произвол в подходе к художественному произведению, который говорит, однако, не столько об отсутствии вкуса, сколько о непоследовательности. Впрочем, не будучи последовательным, он, в отличие от других, не проявлял склонности отстаивать какую бы то ни было последовательность. Внезапно отрекался от того, что еще вчера ему нравилось, и всей душой принимал то, что до сих пор вызывало у него одни сомнения. Такой мгновенный свободный переход от одной позиции к другой (и не только литературной), как и принятие двух взаимоисключающих решений, многие отмечали как легкомыслие. Но он совершал эти внезапные прыжки очень естественно, без нервов или обычного драматизма защиты и нападения, а с каким-то спокойным наслаждением. Словно бы ему доставляло удовольствие признать что-нибудь и через некоторое время от этого отказаться. Я думаю, что все это было просто выражением самой обычной человеческой потребности в свободе и разнообразии.

Разумеется, литературные образы и проблемы не создали у него никаких иллюзий, как это бывает с более примитивными умами, и не обременили его жизни чуждыми стремлениями и заимствованными идеалами.

Он оставался самим собой.