Новеллы и повести. Том 1

— Чтобы мы ушли! Да мы вообще никогда, отсюда не уйдем! Ты нас еще не знаешь!

Вообще все выглядело оптимистично. В сущности, если разобраться, ничего особенного не случилось! Немного жары и немного змей.

Когда все сели играть в карты, Павел выскользнул наружу, подошел к дубу и нашел тот самый низкий сук, который старик показал ему тогда в темноте.

«Тогда я в первый раз подумал, способен ли я покончить с собой. Нужно тебе сказать, братец, что в этом мире я смертельно ненавижу самоубийц. Мало того, что человек отнимает у другого право родиться, он еще и себя губит, идиот этакий! Старик показал мне эту ветку, а я подумал, что скорее издохну среди этих камней и высохну, как старая змеиная шкура, чем развяжу пояс для этого дела!» —

так писал Павел Коко уже на второй день — факт очень меня удививший. Очевидно, предсказание старика глубоко задело Павла и это не могло не отразиться в его письме.

Дед Йордо уже пригнал овец, подоил их и теперь сидел на пеньке посреди кошары. Павел подошел поближе и с любопытством стал наблюдать чрезвычайно странную для него картину.

Овцы окружили старика со всех сторон и не отрываясь смотрели ему прямо в глаза. Пастух называл их странными именами, ласкал, угощал из своих рук кусочками хлеба и какими-то травками, которые он доставал из своей торбы. Овцы подходили к нему одна за другой, с любовью, как показалось Павлу, утыкали свои влажные морды в старческие ладони и глаза их светились.

— Мага, ну иди же, Мага… — тихо подзывал старик и, улыбаясь, протягивал руку к приближающейся овце. Он гладил ее своими огромными потрескавшимися пальцами, давал ей кусочек и ласково отсылал, чтобы подозвать следующую: — Вака, иди сюда, Вака…

Павел, пораженный, смотрел на эту совершенно идиллическую картину, и сейчас ему, больше чем когда бы то ни было, казалось, что все это в высшей степени символично, что старик не старик, а бог и что овцы не овцы, а одухотворенные существа; несколько позже Павел узнал, что старик безошибочно знал имена всех своих двухсот овец и баранов, имена, которые он сам придумал и никогда не путал еще и потому, что знал особенности каждой овцы, ее овечий характер.

Подзывая к себе овец, старик разговаривал с ними.

— Э, что это ты такая сонная! — говорил он какой-нибудь Йоке. — Это, верно, от солнца, родненькая! Ну-ка, дай я тебя разотру! Хм… сейчас лучше?

Овца пыхтела под его ладонями и с благодарностью кивала. Старик продолжал:

— Вот мы и пойдем завтра в Джурло, там, в низинке, эге, какая травка!

Потом он долго приводил в порядок их бубенцы и колокольчики, чистил их и, как музыкант, проверял тон.

Павел стоял в полутьме и чувствовал себя лишним.

«Старик и овцы!» — говорил он себе и, видно, ему страшно захотелось стать таким, как этот пастух, бросить все и двинуться куда-нибудь с кротким стадом. Какой простой сделалась бы жизнь, какими новыми стали бы все проблемы, нашлись бы ответы на все вопросы и вообще установилась бы идиллическая гармония.

Я больше чем уверен, что Павел искренне пожелал стать похожим на этого старика, так он был поражен незнакомым ему очарованием пастушеской жизни. Я уверен также, что он даже не спросил себя, сможет ли он вынести такую жизнь, потому что подобных вопросов он себе не задавал никогда.

И тут, забыв усталость, неприятное общество бездельников, чувство обреченности и заброшенности, Павел улыбнулся.

«Старик и овцы!» — повторял он, ложась спать.

Эта ночь была еще страшнее. Ветра не было, не слышалось ни голосов, ни воя, ни хохота. Все было абсолютно спокойно. Но странно, что и в эту ночь ни один из семерых не уснул. Словно кто-то заворожил их, отгоняя сон все дальше, дальше, дальше… Бывают мгновения такой сверхпредельной ясности сознания, когда мысли, дожидаясь кого-то, как будто несутся со свистом по белому полю, они ждут, а этот кто-то все приближается, приближается так бесконечно медленно… И ожидание бесконечно терпеливое, все более напряженное ожидание… того, кто все не идет, но приближается, приближается неуклонно и не должен застать никого врасплох.

Павел слышал, как шуршали одеяла, как ворочались с боку на бок и тяжело вздыхали люди. Никто не засыпал. Потом заговорили, просто так, чтобы прогнать тишину. Но и голоса их ослабли от страха и напряжения. Они все время прислушивались, замолкали, возобновляли разговор и снова замолкали.

Для Павла все эти ощущения были новы, незнакомы, и он удивлялся не столько другим, сколько самому себе. Потом он ни разу не мог объяснить кошмара этих первых ночей. Ему все казалось, что причина была в общем самовнушении.