Новеллы и повести. Том 1

Допивая молоко, Стефан мельком взглянул на плитку, затем поднялся, отяжелев от еды, и молча лег на кровать. Назаров осторожно вынул из шкафа тарелку и нож и на цыпочках отправился за медом. Бабушка Вылкана, надев очки, села у дверей, поближе к свету, перебирать рис. В наступившей тишине слышно было лишь легкое постукивание падающих на пол зерен да сладкое посапывание гостя. Стефан уже видел сон — может быть, это был и не сон, а просто он успел подумать об этом, ложась, — но он видел, как сходит с автобуса у моста, как внизу с шумом бежит зеленоватая вода реки — прохладная, игристая, и ему захотелось в нее погрузиться… Потом он увидел, как он купается…

В это время старик Назаров, надев на голову сетку, открыл один из ульев и стал окуривать соты. Он осторожно, одну за другой вынимал рамки и оглядывал их сверху и снизу, против солнца. Пчелы, словно пьяные, кружили, жужжа, вокруг, садились на рамки и тяжело ползли по рукам, он осторожно их отстранял, вырезал золотистые, сочные куски сот, истекающие медом, и клал на тарелку. «Год медоносный, много будет меду», — подумал он и, выпрямившись, оглядел ульи, выстроившиеся вдоль забора в зеленой люцерне. «Одним медом будем живы…» — усмехнулся он про себя, и на него снова нахлынули мысли, тревожившие его все последнее время. Священники теперь стали не в моде, не те времена… Некоторые уже сняли рясу, принялись за другую работу… Многие ходят в штатском и облачаются только для богослужения. Коротко стригутся, бреют бороды, носятся на мотоциклах по шоссе; а есть и такие, что в трусах и майках гоняют с молодежью в футбол. Словно освободившись от гнета церковных догм, они решили сторицей вернуть себе все человеческое, естественное, земное. Друг его молодости Иван Новачков, ставший теперь председателем кооператива, первым человеком на селе, уже намекал, что пора бы отказаться от сана, обещал ему хорошую работу… Но Назаров тогда только усмехнулся в ответ и сказал: «До Девятого сентября я бы, может, еще и согласился, а сейчас — нет!» Больше того, он из упрямства не сменил камилавку на фетровую шляпу, не стал стричься, не укоротил бороды. И если раньше некоторые священники называли его коммунистом, то теперь они же стали называть его консерватором.

А коммунистом звали Назарова потому, что он в свое время не подчинился приказу епископа поддержать власти в их борьбе с коммунизмом, не писал доносов и вообще не желал иметь ничего общего с полицией. Крыстев, который к тому времени стал викарием — после Девятого сентября Народный суд приговорил его к расстрелу, — даже угрожал лишить его сана и отправить в концлагерь…

Брезгливо уничтожая трутней, Назаров целиком отдался своим мыслям. Вдруг он услыхал за собой легкие шаги и шорох приминаемой люцерны. Это был Стефан, растрепанный, разрумянившийся ото сна, с отпечатками грубой подушки на щеке. Назаров встрепенулся и снова ощутил прилив нежности.

— Что так мало спал?

— Да я так, просто прилег отдохнуть… а ты что тут?..

— Немножко меду решил набрать… Садись вон там, под орехом. Я сейчас кончу, а то пчелы обозлятся… — И он быстро хлопнул ладонью по шее, смахнув ужалившую его пчелу.

Назаров осторожно закрыл улей, снял сетку и повесил ее на высокую жердь. Взяв тарелку с медом, он подошел к сыну и присел рядом в тени ореха.

На солнце невозможно было дышать, свет июльского полдня, густой, горячий, резал глаза. Дом Назаровых был расположен на горе, и со двора сквозь колышущееся марево были видны черепичные крыши домов, за ними — ослепительно-синее зеркало реки, а еще дальше — огромная зеленая бровь поросшего лесом холма; время от времени над лесом проплывало легкое, белое облачко, лес темнел, а потом снова становился солнечным, ярко-зеленым. На одном из склонов под высоким синим небом золотом отливали хлеба — желтые, спелые.

— Бери, — сказал Назаров, указывая на золотистую, прозрачную, густую жидкость, и снова перевел взгляд на ульи, перед которыми кружились, жужжа, рои потревоженных пчел. — Видишь, не хотят забираться в ульи. К дождю. Жарко им внутри-то.

Стефан взял в свои длинные бледные пальцы нож и погрузил его острие в мед.

— Тут пчела утонула, — усмехнулся он и, стряхнув пчелу на землю, подцепил кончиком ножа переливающийся янтарными каплями кусок меда.

«Поделюсь-ка я с ним своими мыслями. Ведь он мой сын… Уже взрослый!» — думал Назаров, глядя, как Стефан жует вощину.

— Может, и с трудом, но мы тебя выучили, — начал он. — Ты получил образование. А нас, священников, кто знает, сколько еще будут держать? Народ позабыл обряды, праздники… Уже не венчаются, не крестят детей, многие даже отпевать перестали. Народ больше в нас не нуждается. Завтра государство, может быть, скажет: «Хватит!» А для хозяйства мы уже стары. Взять хотя бы твою мать, все чаще жалуется, что работать в поле ей невмоготу. А я ее успокаиваю. «Подожди, говорю, вот женится Стефан, будет у него ребенок, и я пошлю тебя нянчиться с внучонком — сам-то я и здесь как-нибудь проживу…»

Молодой Назаров рассмеялся, но через минуту залился румянцем.