Новеллы и повести. Том 2

«Что тут смотреть», — думаешь ты, неохотно оттягивая пижаму. Эта врачиха очень утомительна. «Обременительна», — как сказала бы Рина. Смотрит, смотрит. Как будто все и без осмотров не ясно. Все запутано, все распадается. Даже «Труд» — это просто иллюзия. Давно прошло время, когда ты мог написать этот «Труд». Теперь ты уже ничего не можешь. Ты слишком устал и слишком истрепан жизнью, чтобы что-то написать. Так он и будет пылиться в ящике, незаконченный, как вавилонская башня, как памятник бессилию. Какое это имеет значение? Ничто не имеет значения.

Врач говорит тебе что-то, но ты почти ее не слышишь. Пусть говорит. Ничто не имеет значения. Ничто, кроме детей, но ты не в силах хоть чем-нибудь им помочь.

Врач превращается в неясное белое пятно. Чуть более плотное белое пятно на фоне белой комнаты. Потом пятен становится два. Ты чувствуешь, как чья-то прохладная рука давит на твое теплое тело, и слышишь откуда-то издалека чей-то бас:

— Глюкозу… Теперь кортизон… три по три.

Глюкоза, глупости. Дело не в глюкозе, а в том, что надо все рассказать и объяснить какому-нибудь объективному человеку, такому человеку, который не замешан в этой истории и сможет все понять.

— Я потому позволил себе прийти к вам, что дело дошло до того… я хочу сказать, что все это должно наконец выйти на поверхность… я не знаю, точно ли я выражаюсь…

Ты выражаешься неточно, и в голове у тебя совершеннейшая путаница, и в то же время ты знаешь, что именно сейчас ты должен как можно более коротко и четко рассказать, как обстоит дело.

Может быть, в голове у тебя прояснится, если человек, который сидит за большим письменным столом, зажжет настольную лампу. Но человек молча сидит за столом, в комнате почти совсем темно, и ты напрасно пытаешься составить из слов какие-то фразы, а они рассыпаются у тебя в голове, точно кубики.

Ты должен зажечь лампу, и тогда все прояснится. Ты должен собраться с силами и зажечь ее, прежде чем человек за столом потеряет терпение. Но у тебя нет сил протянуть руку, и сумрак в комнате сгущается, и ты даже не можешь толком разглядеть, где ты, и не уверен, сидит ли еще кто-нибудь перед тобой или ты один.

— Александров, станьте в угол!

Ты устало встаешь и тащишься в угол, потому что место твое — там. Плохо, что в углу совсем темно. В этой гимназии вечно экономят электричество.

*

Он бесшумно летел по дороге. Бесшумно и быстро — в сером свете вневременья. С обеих сторон проносились неясные, смутные тени — наверное, лес. А дорога, по которой он летел, врезалась в тени все глубже и глубже — зыбкая и серая, в сером свете вневременья.

Потом, почти этого не заметив, он свернул на другую дорогу. Лес исчез. Вдоль дороги тянулась река, глубокая и зловеще-зеленая, точно река утопленников. Он летел по дороге, стараясь держаться подальше от реки, но дорога подходила к реке все ближе, и надо было быть начеку, потому что дорога в любую минуту могла слиться с рекой, нырнуть в нее.

А потом он снова свернул, на другую дорогу, бежавшую среди черных примолкших холмов. И потом еще на одну дорогу, и на четвертую, и на пятую, все одинаково безлюдные и зыбкие в сером свете вневременья. Он летел по этим дорогам и думал попасть в какой-нибудь город или село, хотя он знал, что не встретит ни города, ни села, потому что дороги эти, все до одной, вели в никуда.

Потом стемнело, неожиданно, разом.

А потом появились замки.

Он сумел добраться во тьме до каких-то отвесных скал. Пропасть под ногами страшила своей неоглядной бездонностью, а темнота вокруг была исполнена опасности и черно-красного тумана. И тут он увидел старое строение, повисшее как замок над краем бездны, и сделал в ту сторону несколько шагов, но понял, что замок рушится.

Здание рушилось бесшумно и медленно, как кусок сахара в стакане чая. Огромные глыбы откалывались одна за другой и тонули во мраке бездны, пока на скале, как старческий зуб, не остался торчать один-единственный угол строения.

Он беспомощно огляделся и сквозь тревожный, точно дым пожарища, мрак увидел вокруг еще много утесов и много замков, вперивших в него слепой взгляд угасших окон. Но пока он думал, где ему лучше укрыться, он заметил, что все замки рушатся. Каменная кладка стен бесшумно обваливалась и бесшумно низвергалась в бездну, словно замки таяли и оседали в темные воды ночи. И замки, и утесы под ними, и утес у него под ногами. Все рушилось медленно и необратимо. Оставалось лишь ждать последнего обвала. Мрак уже не был черно-красным. Мрак был черным, без единого проблеска.

Мрак бездны.

*

Две девочки пробежали, пригнувшись, мимо будки, довольные, что провели привратника, и завернули за угол здания.

— Вчера он нас не пустил, а сегодня мы его обманули. Правда, Катя? — сказала Анче.

— Ты лучше смотри, куда ступаешь. Все ноги промочила.

Снег уже совсем растаял, и аллея была усеяна лужами, гладкими и синими от синевы утреннего неба.

— Окно папиной комнаты открыто, — сказала Анче.

— Наверное, он бреется в ванной.

— И в ванной окно открыто.